Кристальный пик

Рябиновый посох Госпожи надавил сильнее, и я покорилась ей, пойдя рядом ровным шагом. Неужто она наконец-то сменила гнев на милость? Почему? Дагаз, наблюдающей за нами из-за холки белой волчицы, явно задалась тем же вопросом, оттого и скорчила такую недовольную гримасу.
— Аметистовый сад — это колыбель. Здесь те покоятся, кто устал от жизни после жизни или сам себя ее лишил. Черепа вовсе не нужны, чтобы через сад пройти, достаточно свечей и веры в них. Прочее — выдумка ее, забава детская, — призналась Волчья Госпожа в какой-то момент, когда мы шли под кристальными сводами деревьев, цепляющихся друг за друга в тесноте и образующих туннель. Я робко глянула на ее золотую маску, пытаясь понять, о ком Госпожа говорит, пока она сама не выставила вперед посох и не указала навершием на Дагаз, прыгающую по кочкам впереди. — Умом она слаба. Потому я в сиде ее и оставила, у себя под боком. Приглядываю, чтоб не заигралась. Сложно с ней, но дщерь есть дщерь. Не отказываться же мне от нее лишь потому, что она такая.
Я промолчала, удивленная этим откровением, и снова обернулась на Соляриса, не сводящего горящих глаз с наших спин. Значит, он правду говорил: что Хагалаз, что Дагаз — вестницы Волчьей Госпожи. Сколько же им обеим лет? И насколько мастерски они, должно быть, владеют сейдом… Теперь понятно, отчего же именно к Хагалаз шли обучаться и принцы, и драконы — только такая и могла пробудить сейд даже в существе, чья природа его отторгала.
— Вы ее дщерью зовете. — Я нашла в себе смелость заговорить не сразу, но, когда сделала это, Госпожа повернулась ко мне с любопытством. — Она правда ваша дочь? Как и двадцать три другие вёльвы? Просто… Люди верят, будто у вас лишь одни дети есть — волки лесные, вскормленные вашим грудным молоком.
— Правду люди говорят, — кивнула Госпожа. — Те, кого я дщерями зову, не дщери мне вовсе. Из земли и природы они появились, а не из меня. Хагалаз, которая так рассказывать о тебе любит, создана из леса, который вы Рубиновым ныне зовете. А Дагаз… Ох, не следовало мне в болота жизнь вдыхать! Как привыкла она все в себя затягивать, будучи трясиной, так в себя все тянет и имея плоть. Иных детей у меня нет. Таков уж мой алог.
— Алог?
На Кристальном пике пахло зефиром, словно где-то горел огонь, над которым он плавился, и дикой мятой, что росла в горах Керидвена, и какую торговцы везли пачками, ибо с ней не было чая душистее и вкуснее. Этот дивный аромат портил лишь мускус — не мягкий и не солодовый, как у Сола, а душный и животный, сидящий на шерсти животного. Таким же мускусом пахло и от самой Госпожи, погрузившей пальцы в густую шерсть своей волчицы, бредущей рядом. Они были расписаны хной на костяшках, как кольцами, а сами ногти оказались сточенными почти под корень, но с забившейся по краям травой, как если бы Госпожа растирала в руках живые травы, прежде чем снизойти до нас.
— Мои дети — волки лесные, вскормленные моим грудным молоком, — повторила она слово в слово, и в чаще снова мигнули десятки желтых глаз ей в подтверждение. — Но мало кто из смертных задумывается, откуда же взяться такому количеству молока. Чтобы оно появилось, дитя в чреве носить нужно… Носить и родить. Или потерять. — И, замолчав, Госпожа снова пропустила шерсть между пальцами. Я поняла слишком поздно: этот жест успокаивает ее и не дает звону, прорезающемуся в ее голосе, обратиться плачем. — Алог — проклятие сида, наложенное другим сидом.
— Проклятие. Ваше наказание за помощь людям? — поняла я с ужасом. — А Совиный Принц, Кроличья Невеста, Медвежий Страж… Они что же… Тоже прокляты?
Госпожа замолчала на какое-то время, видимо, размышляя, стоит мне рассказывать или нет. В конце концов она махнула рукой, — буквально, отпустив свою волчицу вперед догонять Дагаз, вскарабкавшуюся куда-то на деревья, — и принялась перечислять:
— Мой алог — детей не иметь, щенками довольствоваться да смотреть, как другие женщины зачинают, чтобы только тоской изводиться. Алогом Невесты была вечная юность, повзрослеть она не могла, сколько веков бы ни минуло. Медвежий Страж обязан шкуру носить и пищу иную вкушать не может, кроме мяса сырого, потому и от последователей своих того же просит, справедливости ради. А Совиный Принц…
 
— А что он? Какой у него алог? — закусила нижнюю губу я.
— Язык не повернется алогом это назвать, ибо ему что дар, что проклятие — он всему рад! Крыльями его наградили, потому что думали, что он уродства не вынесет. А дурень этот лишь сильнее возгордился! Никакие наказания ему нипочем. Все беды, как с гуся вода. Вот что непомерная любовь к себе делает!
— А то, что он стихами извечно говорит? Это тоже часть алога?
— Нет, это потому что он выскочка хвастливый.
— А что же ваши маски?
Госпожа обратила на меня ее взор и, судя по звуку, ухмыльнулась.
— Тоже нет. Это семейные скрепы. Обещание единства.
Мне захотелось и об этом ее расспросить, но я сдержалась, решив, что и так позволила себе слишком многое. Сразу начинать с чего-то вроде «Освободите моего возлюбленного от проклятия, пожалуйста» мне показалось неприличным, как и с «А вы случайно не знаете, как нам мир спасти?». Потому я решила действовать последовательно, но, кажется, все-таки увлеклась.
— Кроличья Невеста. — Я резко остановилась на полушаге. Поступь остальных, плетущихся позади, была почти не слышна, настолько сильно мы оторвались от них. — Вы о ней в прошедшем времени сказали. Значит, знаете, что она умерла.
— Разумеется, знаю.
— Тогда почему же ничего не сделаете с тем, кто ее убил?
Я не хотела, чтобы это прозвучало как упрек, но именно он это и был. Ведь пока земля наша людская черствела и гибла, пока люди целыми семьями исчезали в тумане, только я и мой отец изводились в попытках все исправить. Однако жители Круга молились о спасении вовсе не нам, а богам; богам, которые никогда не внимали им, а продолжали сажать тыквы и цветы в своих садах. Лишь Совиному Принцу было не все равно, но даже он бездействовал, ограничиваясь размытыми подсказками и предсказаниями, но никогда не вмешиваясь в ход вещей лично. Я догадывалась, — надеялась, — что у него есть на то свои причины и что неверно судить о божественном по-человечески. Но теперь, когда беды затронули самих богов, их бездействие точно было вздором.
Волчья Госпожа остановилась тоже, и мне показалось, что вместе с ней остановился ветер, несущий за нами по пятам золоченые листья.
— Сколько богов, по вашим поверьям, пришло на выручку людям, когда землей правил Дикий? — спросила она, не оборачиваясь, и я почувствовала себя так, будто стояла под натянутой тетивой.
— Четверо.
— Четверо пришли, — сказала Госпожа. — Четверо ушли. И лишь четверо могут прийти вновь. Нас должно быть ровно столько, чтобы покинуть сид, ибо мы повязали Дикого, потому повязаны друг с другом. — И она постучала ногтем по резьбе своей маски, такой тонкой и искусной, что можно было пересчитать каждую шерстинку, изображенную на ней. — Вы, люди, считаете нас своими богами, но мы не боги — мы сиды. И у нас тоже есть закон. Однажды мы уже преступили его ради вас, но это не значит, что мы обязаны делать это снова. Думаете, построили нам неметоны, эти пустые хладные склепы из нефрита, отсыпали клубники в миски, как собакам, и можете когда угодно просить нас судьбу менять?
— Но вы же Матерь сейда… — прошептала я, и Госпожа дернула плечом.
— Не зови меня Матерью! И хватит так благоговеть передо мной! Ты хоть знаешь, что я сделала? Это ведь я не позволила Совиному Принцу остановить Рок Солнца! Это я отказалась покидать сид ради вас, а потому его не смогли покинуть остальные, и тебе пришлось делать все самой. Пришлось умереть. Это я виновата в том, что пострадала Кроличья Невеста, бездне на корм пошла.
И, оттолкнувшись своим посохом о землю, Волчья Госпожа пошла вперед, оставив меня, растерянную, позади. Тогда я окончательно убедилась, что на самом деле Госпожа вовсе не злится. То, что я приняла за злость, было ее виной, признанием своего проступка и той тяжестью, с которой она встретила его последствия в моем лице. Может быть, люди и впрямь заслужили равнодушие богов после того, что те потеряли из-за нас?