Кристальный пик

Солярис отвлекся и посмотрел на меня внимательно, словно подумал о том же самом.
С той самой ночи, когда Солярис сознался в своей просьбе Волчьей Госпоже, мы никогда больше не говорили об этом — о том, что я умру раньше, как умирают все люди, не дожив даже до тех лет, когда дракон только начинает считаться юным. Это было негласным запретом, той болью, которую мы делили на двоих, не ведая, что точно так же делим и годы жизни… Слова Сола о том, что он будет хранить в себе часть моей души до тех пор, пока носит в себе свою, оказались пророческими. Он был прав.
Время шло, неслись осени и зимы, а единственная перемена, что я наблюдала в отражении зеркал, — это волосы, отрастающие, как у всех людей. Но не седеющие, как у них же. Даже когда минуло полвека, их так и не разбавило благородное серебро. Лицо не покрыла сеть из морщин, мышцы не стали рыхлыми, а тело — слабым и немощным. Ничего не изменилось с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет, и лишь к восьмидесятому своему году я наконец-то стала выглядеть на двадцать пять. И то, быть может, лишь потому, что к тому времени мне пришлось похоронить всех своих друзей и близких. Тогда же я наконец-то поняла, почему королева Дейрдре, бессменно правившая три сотни лет, три сотни раз его и покидала, путешествуя. Ни один человек, даже получив вместе с половиной души дракона и половину его жизни, не смог бы так долго выносить бремя королевской власти. К концу первой сотни лет устала выносить его и я.
Так появилась эта хижина. Так появился Джёнчу и мой период заветного покоя, который я наконец-то смогла себе позволить после того, как собрала Совет, способный править в мое отсутствие достойно. Ничуть не хуже, чем мои прошлые советники, тоже вписанные в одну из этих книг — Гвидион, Мидир и Ллеу.
— Помнишь, как Джёнчу заплакал, когда тальхарпу впервые услыхал? — спросил вдруг Солярис, когда мы вместе умостились на подушках в постели, по бокам от ребенка, сопящего в ее изголовье. — А когда матушка его на руки взяла и просто улыбнулась? Даже от грома он плачет. И так каждый раз происходит, хотя гром нынче случается чаще, чем рассветы.
— Может, у него просто зубки режутся? Сам же видел, какие они у него острые.
— Нет, я не о том. Борей говорил, что детеныши, если в детстве трусливые, будут трусливы и в зрелости. Слабыми вырастут, ведь пустые стебли трещат, когда полые внутри… А Джёнчу принц твоего народа и следующий Хазар Тиссолин моего. Правильно ли мы делаем, что так сильно его оберегаем? Здесь, от всех вдали. Может, у Вельгара совет спросить… Как растить детенышей? Как растить таких, как он?
— Вряд ли кто-то знает, как растить кого бы то ни было, Солярис. Дети же не конопля, — хмыкнула я, и Сол бросил на меня сердитый взгляд.
Тем не менее он знал, что я права. Джёнчу не был ни первым, ни единственным в своем роде, но и обычным все-таки не являлся тоже. По милости Волчьей Госпожи, — и Соляриса, конечно, — люди и драконы зачинали детей намного легче, чем драконы с драконами, хоть и куда реже, чем люди с людьми. Потому потомков их набралось уже достаточно, и все необычны, как один. У кого зубы острые в наследство, у кого — цвет глаз, как звезды. Но, увы, никто из них не мог похвастать второй сутью и умением летать. Зато в любом месте на теле всегда оставался кусочек чешуи от родителя-дракона — как жемчуг у Джёнчу на тыльной стороне ладошки. Да жизнью они всегда жили долгой, почти бессмертной. Она была неприкосновенна для старости и хвори, но оставалась уязвима для мечей. Поэтому я сломала все мечи в мире, которые хотели таким, как Джёнчу, навредить. Я не боялась, что сын вырастет слабым — я сделала все для того, чтобы он мог быть слабым и не поплатиться за это.
— Ты не Борей, — сказала я Солу то, что он жаждал услышать в глубине души, а потому вздрогнул и отвел глаза. — А Джёнчу не ты. Не будет он грома и Альты всю жизнь бояться, а даже если вдруг и будет, то что с того? Думаешь, Кругом править не сможет или счастливым быть? Ты ведь сам разных вещей страшишься, собак и лошадей… Но это ведь не значит, что ты слабый, правда?
 
Солярис поджал губы, глядя на Джёнчу сверху вниз в его коконе из одеял, и очертил когтями щеки, убирая белокурые кудряшки.
— Я бы никогда не сказал моему сыну, что он слаб, — произнес Сол тихо. — Любому, от кого он подобное услышит, я вырву горло. Даже если это будет кто-то из моей семьи. Даже если это будет сам Борей… Эй, чего ты лыбишься?
Лицо каждый раз теплело при взгляде на них двоих, и каждый раз Солярис смущался, замечая это. Вот и сейчас он фыркнул, выпустил из-за ушей волосы, чтобы те прикрыли их покрасневшие кончики, и притянул Джёнчу к себе вместе со всеми одеялами, обвив его хвостом. От этого наша кровать снова стала напоминать гнездо, как год тому назад, когда Сол, повинуясь какому-то первобытному инстинкту, стелил мягкое везде и всюду, сдвигая мебель (Мелихор так и назвала это — «гнездование»). Чрезмерная родительская опека, о которой Солярис так переживал, во многом порождалась им самим. Никаких нянечек, весталок и кормилец. Сол хранил Джёнчу, как маленькую драгоценность в своем мягком, одеяльном ларце. И если то действительно был сокровищный синдром, то не так уж он и страшен, как казалось. Зато я знала, что Солярис никогда не отойдет от своего сына и на шаг, а значит, могу без опаски отойти я.
— Дождь закончился, — заметила я, прислушавшись к звукам на улице. Крючковатые ветви царапали окна, вода журчала, катясь по черепице, но гром затих. Сдвинув закипающий сюлт с огня, я заколола волосы лунной фибулой и накинула поверх сорочки шерстяную шаль. — Пойду корзинку с морошкой поищу, если ее в лес не унесло.
— Ага. — Солярис даже не повернулся, когда я со скрипом отворила дверь, впуская в хижину промозглый сырой воздух. — Заодно гостя встреть и проводи. Вечно он жалует с закатом, будто никто по ночам не спит, как он.
Я вышла за порог, прикрыла за собой дверь и прислушалась снова. И в самом деле, совы кричали в вязовом лесу, громко хлопали крыльями, будто сами встречали кого-то. На улице резко похолодало, шторм забрал с собой летний зной, оставив лужи, хлюпающие под ногами, да побитые красные маки, только-только успевшие проклюнуться вокруг крыльца. Даже стеклянные огни, развешенные вдоль забора, надкололись каждый понемногу. Сквозь трещинки текло болотно-желтое сияние, будто стаи светлячков собрались в долине, заливая своим мерцанием узкую дорогу к дому в цветочном саду. Освещали они и открытую бутыль с клубничным вином, уже ждущую меня на перилах вместе с корзиной морошки и тем, кто принес мне и то, и другое.
Я улыбнулась. Поймала пальцами рыжее перо, плывущее по воздуху мимо, и вернула его владельцу, когда забралась на перила рядом.
— Грозы нынче зачастили, — сказал Совиный Принц, вскинув золотой клюв к небу.
— Как и ты, — ответила я.
— Наверное, тоже ждут, чтоб здесь их угостили.
— Я готовлю сюлт, а не вино.
— Что ж, печально. Тогда нам придется пить мое.
Принц снял свою маску с искусной резьбой, отложил ее в сторону и подал мне пригоршню оранжевых ягод. По плечам его рассыпались такие же золотые, как одежды, волосы, и птичьи крылья раскрылись у меня над головой, пряча от дождя — тот пошел опять. Мы разговаривали до тех пор, пока он не закончился, и небо над семью холмами не окрасилось в розовый цвет, как то клубничное вино, что мы пили каждую нашу встречу весь прошлый век, этот и следующий.
Все эпохи, что я жила и продолжала жить вместе со своей семьей, богами и туатом Дейрдре.
 Глоссарий