Влюбляться запрещено (СИ)

Адреналин — мое второе имя. Пусть шкалит.
Подрагивая от предвкушения, увлажняю лицо кремом, втираю праймер, фиксирую гелем брови, грунтую кожу век белой подложкой и берусь за поэтапное нанесение трендовых красок. Зажигаю лимонно-зелеными тенями уголок глаза и, плавно сбивая насыщенность, растушевываю примерно на треть. Оттуда пускаю лиловый цвет и завершаю линию, поднимая ее диагональю к виску, фиолетовым. Уплотняю, подчищаю, подчеркиваю и смягчаю — делаю все, чтобы переходы оставались незаметными, а хвост стал острым, как часть геометрической фигуры. И принимаюсь за низ — угол тем же лаймом закрываю, а вот остаток вытягиваю бирюзой. Когда по цветам все играет как надо, кладу длинные черные стрелки. Для большей выразительности той же подводкой прокрашиваю слизистую. Добавляю в уголки блеск. И хватаюсь за тушь. Десятки слоев наношу, чтобы добиться настоящего «вау-эффекта».
  
— Бомбически нереальная! — заявляю своему отражению, хоть и слышать себя из-за музыки не могу.
Полупрозрачной помадой, за счет особой консистенции и содержащихся в ней мельчайших искринок, придаю губам запредельный объем и восхитительную сочность.
Взмахи кистью под скулами, по периметру лба, под нижней челюстью, вдоль спинки носа — контуринг готов.
С волосами еще дольше вожусь. Расчесываю по всей длине, отделяю у висков полоски и закрепляю зажимами. Оставшуюся массу сбрызгиваю термозащитным мистом и гофрирую прядь за прядью специальной плойкой. Возвращаясь к вискам, заплетаю тугие корнроу и скрепляю кончики прозрачными резиночками. Распушиваю гофре, задуваю у корней лаком, по-быстрому моделирую ото лба до макушки французскую косу и, отступив от зеркала, оцениваю результат.
— Хо-ро-ша, — тяну манерно. И, похлопывая в ладоши, тихонько смеюсь. — Ну-ка… — толкаю и бросаюсь к недавно подаренному платью. Скинув халат, нетерпеливо запрыгиваю в расшитое пайетками черное мини. — Словно чешуя… — замечаю, приглаживая пружинящую юбку.
Еще немножко покрутившись, вдеваю серебряные серьги-лучи, цепляю крупные браслеты и ставлю на корнроу декоративные колечки.
Притопываю, вытягиваюсь и снова вращаюсь.
— Королева! — констатирую довольно. Обуваюсь. Смотрю на свои ноги. Е-е-еще раз на свои ноги смотрю. — Охи-ахи, мы богаты! Чувствую себя такой взрослой! — озвучиваю как на духу, обмахиваясь сумочкой.
Платье, хромовые босоножки на шпильке, клатч, украшения и даже брендовая косметика — подарки Мадины. На днях эта шикарная женщина узнала, что беременна, и мой шкаф резко пополнился безумно крутыми вещами, половина из которых оказалась с бирками.
Разве это не чудо?
Господь, если ты есть… Дай здоровья этой богине, ее мужу и их будущему ребенку! Аминь.
Помолившись, выпархиваю из добровольного заточения.
Скрежет ключа, шаг за порог, и я упираюсь в папу.
Ну, блин… Начинается…
Рот на его раскрасневшемся лице приходит в движение раньше, чем я вытаскиваю наушник.
— Что опять? — фыркаю раздраженно.
— Куда так намазюкалась? Что за вид вообще? Прическа, платье, обувь, штукатурка… Все это. Никуда. Не годится! — высекает, свирепо «дирижируя» собственный концерт указательным пальцем.
— Алексей… — шепчет мама, пытаясь придержать папу за колышущийся раструб рукава халата.
Физически она его, может, и ловит. Даже одергивает, строго сверкая глаза — это профессиональное. Но на речевые функции адаптированного к подобного рода «приструниванию», увы, не влияет.
— Что? — гаркает отец, явно будучи не в себе. — Ты ее видишь? Куда столько блесток? Акварель на лице и «гвозди» эти десятисантиметровые — куда?
— Я иду на дискотеку. Все так будут одеты, — заявляю с вызовом.
Взглядом даю понять, что добровольно они меня обратно в комнату не загонят. И когда папа ожидаемо сдается, закатив глаза, направляюсь к выходу. Шпильки звонко стучат по паркету, сопровождая весь путь неким маршем. Оборачиваться не нужно, чтобы знать, как это кошмарит отца.
Но я все же оборачиваюсь.
Смеряя предков-педагогов унылым взглядом, закидываю в рот три подушечки «Орбит».
— Себя видели? Как старперы. Развивайтесь, — бормочу, разжевывая жвачку. — Пока!
Крутанувшись, отпираю замки и выхожу из квартиры.
Миную два пролета, прежде чем папа приходит в себя и выбегает следом.
— В одиннадцать чтобы была у входа в ДК! — орет, перевешиваясь через перила. Не переставая спускаться, запрокидываю голову, чтобы молча, но красноречиво выразить, что думаю о его комендантском часе и личном конвое. — Ты слышишь меня? — ерепенится, как невменяемый. — Если я приеду, а тебя нет, зайду внутрь! Буду искать! — угрожая, трясет пальцем.
— Поняла! — выплевываю и, ускоряясь, вылетаю из подъезда.
На крыльце притормаживаю. Там же все эти бабки — Комитет Нравов. Как не пройти по оккупированной ими территории, словно по подиуму.
— Вечер, — отвешиваю без всякого «доброго».
«Утро», «День», «Вечер» — таким образом регулярно районных обсуждалок бешу. Пусть попробуют сказать, что я не здороваюсь.
— Боже, Боже… — осуждающе вздыхает та, которая, без всякой иронии, Богуславовна. Перехватив мой взгляд, она, конечно же, улыбается и исправляется: — Красавица какая! — выписывает фальшиво.
— Иисус Христос, — бормочет Виленовна.
Ратиборовна цокает языком и, так же искусственно мурлыча, допрашивает:
— Куда такая разодетая собралась?
— За Кудыкину гору, — выписываю с милейшей улыбкой.
— О-о-о… — выдает Комитет Нравов пораженным хором. — Ишь какая! Язык до Киева доведет! Несчастные родители! — это все уже вразнобой, но мне плевать. Не различаю. — Вырастили беду на свою голову! И не одну!
Я демонстративно затыкаю уши «каплями», надуваю пузырь в пол-лица и, лишь дождавшись, когда он с влажным хлопком лопнет, неторопливо иду к активно машущей с другого конца двора Насте.
«Все люди, как люди, а я — суперзвезда!» [33] — как нельзя кстати выстреливает, добавляя жару моей и без того огненной уверенности.
Набиеву было велено не высовываться. Так что следящая за всем из окна мама и подбежавший к ней взлохмаченный папа — машу им на прощание — растерянно и, очевидно, с долей зависти таращатся на черный тонированный джип, который якобы Настькиному отцу принадлежит.
— Привет, — здороваюсь с подругой, убирая наушники в клатч. Оцениваю ее образ и резюмирую: — Классно выглядишь!
— Спасибо! Ты была права насчет красного, — отмечает смущенно, указывая на свое платье.
— Я всегда права.
— Угу… Ой, прости… Я же тоже должна сказать… — лепечет, суетливо рассматривая меня. — Ты очень красивая, Аги!
— Правда? — переспрашиваю, вверяя ей свои тайные сомнения. — Не перебор?
— О, нет! Что ты! Ты совершенна!
— Благодарю, — шепчу счастливо.
Настя подмигивает и распахивает для меня заднюю дверь машины.
Ни на какую дискотеку мы, ясное дело, не едем. Набиев катит к дому, там он и другие птеродактили устраивают вечеринку. Компания, конечно, «крышесносная», но Ися просит — значит, я с ней. Заодно проверю, сколько лайков соберет пост с подобного рода тусовок. Родители про блог не знают. Главное — вовремя быть у входа в ДК.
«Встреча с Егорынычем — последнее, что меня беспокоит…» — думаю и содрогаюсь.
Блин, это чисто мандраж.
Что гад выкинет?
И да, обман родаков, чужая тачка, мутный движ — естественно, мне тревожно. Хотя в страхе есть определенный кайф. Разливающийся по телу адреналин прикольно щекочет нервы.
Дорога пролетает, сливаясь в одно неразборчивое пятно. Единственное, что остается в фокусе — накрут по поводу Нечаева. Так что до самого дома Марата у меня сохраняется стабильно высокий пульс.
  
«Ты пахнешь, как любовь…» [34]— гремит, сотрясая воздух, едва Набиев открывает дверь квартиры.
Учитывая, что музыка в его тачке напоминала аудиозапись чьей-то панической атаки, подобное приветствие вызывает нехилое удивление.