Влюбляться запрещено (СИ)

Удары, к моему величайшему сожалению, не особо ощутимыми получаются. Больше тянут на назойливое постукивание. Егорыныч, не прекращая копаться в моих вещах, весьма вяло отмахивается.
— Вперед, мыльница. Ори, — заряжает с полным равнодушием. — Пусть все меня здесь увидят.
Я прикусываю язык. С адовой силой прикусываю! Потому как умом понимаю, что светить его перед родителями нельзя. Они же не поверят, что это чудище само приперлось! Только проблем наживу. Закроют до старости. Как пить дать, закроют!
  
Сглатывая, пытаюсь тормознуть критический распад на атомы, который проживаю только лишь глядя на примостившегося у моей кровати уголовника.
Да что со мной нет так?! Почему я разваливаюсь, как побитая искрами шаль?!
Сердце, сволочь, выстреливает так, будто у него там личная катапульта. А ребрам, что делать?! Эти же все на чем я держусь!
Кожу жжет и холодит. Жжет и холодит.
Еще и моль эта… Господи… Нет же… Зомби!!! Они вместе с Нечаевым достали! Я, блин… Я отменяю апокалипсис!
Оставив зонт, бросаюсь на верзилу с когтями.
Он роняет телефон. Но лишь для того, чтобы освободить руки.
— Убирайся! Вон пошел! Чтоб тебя! Межгалактический гуманоид! — тарахчу разъяренно, загоняя ногти то в шею, то в лицо. — Я тебя сама с балкона эвакуирую!
— Ты че, мелочь? На кого кидаешься? — рычит Нечаев, с хрустом заламывая мне руки. Я вздрагиваю, будто током шибануло. А следом заливаюсь таким одуряющим жаром, что становится трудно дышать. В горле зреет камень, а вокруг шеи, словно удавка затягивается. Ненавижу, когда ОН прикасается! Но не сдаюсь. Мешкаю, но не сдаюсь! Рву шкуру с ладоней гада. А он смотрит в глаза и ржет, будто это какая-то безобидная игра. Этот чертов смех отдается внутри меня вибрацией. Давит так сильно, что чуть мозги не выносит. В ушах гул стоит. — Уймись, дура. Доведешь — оформлю в гипс.
— Это угроза?! — уточняю с остервенелым свистом.
— Это прогноз, — отрезает жестко, почти с наслаждением.
— Пугало! — шиплю с отсылкой на порезанную одежду, в которой он, блин, держится так же уверенно, как в своей крутой форме.
— Это я пугало? — в половину клятой рожи улыбается. — Ты себя в этом балахоне видела? Не видела? Так иди к зеркалу, оцени. Чучело.
Бьет точно в цель. Так болезненно, что резко выбивает воздух.
Я не могу тормознуть прилив слез. Они заполняют глаза.
Горло, легкие, желудок и ноющий живот, будто крупнокалиберным песком засыпает. Дерет до боли.
Я не могу вдохнуть. То, что попадает в ноздри, больше походит на цемент, чем на кислород.
Гребаный Левиафан!
— Я тебя ненавижу! — вывожу обиду через гнев. Только так справляюсь. — Ненавижу!!!
— Мне побоку, Филатова, — долбит подонок, с особой тщательностью пережевывая мою фамилию. — Браслет верни. Он дорог.
— Да мне… — сычу, практически выплевывая слова. Сама ими давлюсь. Приходится остановиться, чтобы с шумом перевести дыхание. И добить: — Мне от этого ни холодно, ни жарко! Ничего возвращать не собираюсь!
Он сжимает челюсти, грубо отпихивает меня в сторону и, подорвавшись на ноги, берет штурмом мой шкаф.
Естественно, я зверею.
С разгону громиле на спину заскакиваю. В попытках оттащить ничем не гнушаюсь: царапаю, дергаю за волосы, безобразно луплю. Ладони то печет, словно раскаленного металла качаюсь, то дерет, будто о колючую проволоку вспариваю.
Сердце гремит так, что Егорыныч, должно быть, чувствует через хребет.
Но… Это мелочи! Главное — не сдаваться!
— Не найдешь!.. Не получишь!..
— Ах ты, бешеная щебетуха! — рявкает Егорыныч, хватая меня за запястья. Стискивает так сильно, что в кончиках пальцев возникает горячая пульсация. — Думаешь, я с тобой церемониться буду?
С последним вопросом ловко скидывает со спины. Я, словно поймавшая вихрь, по заданной им траектории лечу на кровать, сбивая задом подушку.
— Ты больной?!
Едва это выцеживаю, он рядом оказывается.
Черт… Черт… Черт…
Догадываюсь, что видит. Пытаюсь опередить. Но он действует быстрее — только я поворачиваюсь, его ладонь, заставив резко оцепенеть, ныряет мне за спину и подхватывает браслет. Подхватывает и с жестким блеском в глазах щелкает меня им по носу!
Рычу и дергаюсь, чтобы отобрать.
Ублюдок ржет и возносить руку так высоко, что встань я даже на ноги, не дотянусь.
Но я все равно вскакиваю. Тянусь, шатко подбираясь ближе. Мы сталкиваемся грудью, дыханием… Мгновение, и кажется, что кислород в комнате окончательно закончился. Только гребаный смех Нечаева — низкий и злой — глухо бьет в лицо и колет кожу острыми иглами.
Сердце падает. Падает, как какая-то проклятая программа. Виснет. Уходит в ступор.
— Мерзкий гамадрил, — высекаю по слогам.
— А ты — буйная мелюзга, — отбивает Егорыныч.
Выпрямляется и с демонстративным спокойствием цепляет треклятый браслет на запястье.
— Спокойной ночи, — прощается со скрипом.
И, опалив напоследок варварскими глазищами, подбирает мобильник и идет, черт бы его побрал, к двери.
Мое сердце, выдавая чудеса восстановления, поднимается, но как-то неровно встает. Господи, будто боком валит.
«Если его кто-то увидит…» — мысль обжигает таким страхом, что я не сразу решаюсь броситься следом.
Когда же решаюсь, не нахожу Нечаева в квартире. О том, что он был у нас, к счастью, лишь распахнутое настежь кухонное окно кричит. Ну и мои растрепанные нервы, безусловно.
Только я проворачиваю ручку, сзади гремит сонный голос отца:
— Ты что здесь делаешь посреди ночи?
Я, блин, чуть со стула не падаю.
— Господи… Папа… — шепчу, прижимая к груди ладонь. — Я впускала кота. Нагулялся, пришел, драл раму…
— Вот же ж бродячая морда… — ворчит, потирая глаза. — На улице минус десять, а он таскается…
— Ага…
  
Эпизод тринадцатый: Дуэль, но не на шпагах
 
Апрель третьего года войны.
В музыке я полный нуб. Это, если че, чистосердечное.
Фигня, что оптом в трех классах числюсь: скрипка, фортепиано, хор. Во все три не по доброй воле влез. Тупо из-за Филатовой. Нужно же находить точки давления. Война — штука энергозатратная, требует тесного взаимодействия. Как грится: друзей — рядом, врагов — еще ближе. Живу по этой формуле. Держу Немезиду в зоне крепкого контакта, чтобы на контроле был каждый чих.
И похрен, что чем короче дистанция с ней, тем дальше ухожу от себя. Тяну эту зависимость, как озверевшая скотина. Другой не надо.
Лямбда.
А то, что меня до сих пор не выперли из музыкалки — чудо, как оно есть. Моей заслуги — ноль целых, фиг десятых. Отвечаю. Мозг что на старте нотный ряд за китайский ребус принимал, что сейчас — спустя два с лишним года. С — стабильность. Зато могу отличить скрипку от балалайки. А еще скрипку Филатовой от всех остальных в классе.
М-да. Талант от Бога.
Тут уж, понимаете ли, кому что дано.
— Агния, милая, сыграй-ка этот фрагмент в качестве примера, — выписывает педагог после очередного разбора.
«Милая… Ага, милейшая…» — дроблю с издевкой мысленно.
«Милая» среди нас вроде первой ракетки, только со скрипкой. Черт знает, говорят ли так про музыкантов, я смысл по фактам передаю.
И пес с ним, даже не пытаюсь делать вид, что залипаю в свой долбаный пюпитр [17]. Прижав к губам кулак, с откровенной наглостью наблюдаю за тем, как шикарная, словно редчайший музейный экспонат, статуэтка — Агния, чтоб ее, Филатова — сходит со своего места и, качая пространство, форсит в центр класса.
Поворот у цели, вестимо, полон пафосного шарма. Это же Немезида. Как без ажиотажа? Длинные темные пряди эффектно поднимаются в воздух и не менее эффектно оседают, плавно растекаясь по идеальной рубашечке космической бестии.
  
— Понесло крылатые качели. Оркестр на привале. В раскрутке ярмарка тщеславия, — заряжаю скучающим тоном. Филатова тотчас забывает о своем, как обычно, неустойчивом решении морить меня игнором до скончания века. Дернув головой, таким злющим взглядом режет, что в моих венах мигом закипает кровь. Закипает и сворачивается. Но наружу я последствия этой дичи, ясное дело, не вывожу. Сохраняя сугубо профессиональную небрежность, пилю дальше: — Всем вторым номерам приготовиться: ща первая скрипка рубанет мастер-класс по самолюбованию. Держите пюпитры, чтоб не сдуло.