Секрет Юлиана Отступника

То ли по легким сотрясениям пола, то ли по каким-то еще признакам она почувствовала, что в помещении находится кто-то еще.
Напрягшись, она перевела взгляд от мешка капельницы к изножию своей кровати и снова сфокусировала зрение. Там оказался доктор. По крайней мере, она решила, что это врач. Во всяком случае, мужчина, одетый в белое — в белом халате, из-под которого выглядывала такая же белая рубашка, — и курчавой седой шевелюрой.
  
Он заметил ее взгляд и, сверкнув в улыбке белыми зубами, что-то сказал. Она ничего не услышала.
Она понимала, что происходит, и не испытывала ни нетерпения, ни страха. Оставаясь на том же месте, врач пролистал историю ее болезни (откуда она знала, что за бумаги он смотрел?), потом снял с нее простыню, взял ее за руку, к которой была присоединена капельница, другой рукой подхватил под спину и бережно помог ей встать с кровати. Прохладный кафельный пол приятно ласкал босые ноги. Взяв в одну руку стойку с капельницей, а другой с привычной бережностью поддерживая ее за талию, он вывел ее в коридор.
После того как она преодолела половину расстояния до дальнего конца, доктор передал ее медсестре, а сам, снова улыбаясь, остановился перед нею, указал на свое ухо, потом на ее и сложил колечко из большого и указательного пальцев — универсальный жест: все в порядке.
Но ее уши вовсе не были в порядке. Она ничего не слышала. Возможно, он имел в виду, что ей вскоре станет лучше. Она надеялась на это. Не только потому, что быть глухой оказалось чрезвычайно неудобно. Говорить, не слыша ни себя, ни других, было так трудно, что она решила не тратить сил на это занятие.
Она могла общаться с миром при помощи блокнотов, выданных ей медсестрами, — писать и читать. К сожалению, она не могла сообщить врачу и медсестре ту информацию, которую они больше всего хотели получить от нее: ее имя, откуда они прибыла и все такое. Она просто не знала ничего этого.
Тем не менее из того же запаса неизвестно откуда взявшихся в ней знаний ей было известно, что, вполне возможно, память возвратится к ней — по крайней мере, ее значительная часть, — но понятия не имела, когда это случится. До тех пор ей следовало терпеть, дать травмам зажить, а боли — пройти, и надеяться на то, что она все же узнает, кем была прежде.
  
Глава 29
 
 
 
 Италия, Флумичино, международный аэропорт Леонардо да Винчи, 
 
 настоящее время 
 
 
От бессонницы у Лэнга все расплывалось перед глазами. Он брел по залу, проклиная проектировщиков аэропорта, умудрившихся сделать так, что все нужное здесь было разнесено на максимально возможное расстояние. Аэровокзал был одним из самых новых в Европе, но таможню и иммиграционный контроль здесь поместили где-то вдали от зала прибытия рейсов из стран, не входящих в Евросоюз, хотя именно здесь и требовались услуги этих служб. А вокзал, откуда отправлялись поезда в Рим, располагался намного ближе к терминалу внутренних авиарейсов, пассажиры которых, без сомнения, предпочитали уезжать на своих оставленных на стоянке машинах.
Византийский образ мышления в Италии не только жив, но и процветает.
Впрочем, не без усилия заставив себя взглянуть на вещи объективно, он понял, что у него просто отвратительное настроение — из-за невезения, вызванного в значительной степени его собственными поступками.
Во-первых, он решил лететь под именем Коуча по тому паспорту, которым его снабдил Риверс. Какой смысл включать свое настоящее имя в списки пассажиров, если с ними может ознакомиться кто угодно, взломав более чем незащищенные компьютерные базы авиакомпаний, или светиться через свою столь же доступную всем кредитную карточку? Риверс хотел «соучаствовать», вот и пусть «соучаствует», хотя бы в покупке билета.
Конечно, вымышленный мистер Коуч нечасто летал самолетами и потому не мог воспользоваться льготами «платинового», «золотого» или даже «серебряного» пассажира. И вот, лишенный доступа к относительным благам, предоставляемым привилегированным пассажирам в специальных залах, мистер Коуч был вынужден проходить бесчисленные кордоны служб безопасности, предназначенные для рядовых авиапутешественников, а потом час, если не больше, торчать в зале ожидания вылета с вопящими детьми, оглушительно громкими, но невнятными объявлениями и немыслимо дорогими буфетами.
Изрядно раздражали его и пассажиры, оравшие во весь голос в сотовые телефоны: «Не Даллас, а „Даллес“!» или «В Тампу, а не в Темпе», пытаясь объяснить, что им нужно, механическому голосу системы бронирования авиабилетов, общаться с которым для живого человека было очень трудно, если не вовсе невозможно.
Все это сильно подрывало доходы авиакомпаний, но там, как ни странно, никто не желал об этом думать.
В общем, решение вести себя скромно, не лететь на «Гольфстриме», а довериться равнодушным рукам крупнейшего в Атланте авиаперевозчика не лучшим образом сказалось на настроении Лэнга.
Первые сигналы, говорившие о том, что ему предстоит не слишком приятное времяпрепровождение, он получил еще до того, как отправился в аэропорт, чтобы лететь в Вашингтон.
После взрыва «Порше» Лэнг позволил дежурным парковщикам ставить в гараж и выводить его «Мерседес». Этим он хотел дать понять следующему потенциальному убийце, что не имеет смысла подкладывать в его машину еще одну бомбу. Кроме того, его нисколько не тревожило, как будут молодые люди обращаться с тем, что он считал простым средством передвижения.
В то утро «Мерседес» никак не хотел повиноваться электронному устройству, отпирающему замки. После телефонного разговора с автосалоном, одним из нескольких, принадлежащих некоей компании, у него осталось впечатление, что отдел обслуживания покупателей считает, что непрекращающиеея проблемы с машиной вызваны его, хозяина «Мерседеса», неправильными действиями, а не чрезмерной сложностью конструкции автомобиля.
«Мерседес-Бенц CLK» — месть Третьего рейха победителям.
Так что, когда пилот объявил, что рейс из аэропорта Даллеса в Рим задерживается на три часа, как объявил пилот, «из-за мелких неисправностей», Лэнг нисколько не удивился. Судя по голосу говорившего, тот не удивлялся тоже.
Хотите сберечь время — летайте самолетами.
Оказавшись на железнодорожном вокзале при аэропорте, Лэнг ненадолго выбросил из головы более серьезные проблемы и купил в баре чашку кофе-эспрессо. В просторном, похожем на сарай здании со стеклянной крышей имелись несколько магазинов и четыре состава, которым предстояло с двадцатиминутным интервалом отправиться до римского вокзала Термини. Так что единственный вопрос состоял в том, ехать ли поездом, делающим остановки, или экспрессом. Лэнг сел в первый же поезд.
Глядя из окна на полускрытые сорняками стрелки и промежуточные станции, он думал о том, сколько же раз ездил этим путем. Незадолго до того, как уволиться из Управления, он привез сюда Дон. Это была ее первая поездка за пределы Соединенных Штатов, и она восхищалась даже унылыми пейзажами, которые неизменно тянутся вдоль железнодорожных путей. Перед самым вокзалом она буквально расцвела, увидев первую древность — бесформенную груду кирпича, бывшую когда-то частью городской стены.
Лэнг давно слышал, что Рим называют городом церквей, но никак не ожидал, что их окажется так много. Дон пожелала посмотреть храмы иезуитов, доминиканцев и капуцинов. Они побывали в церквях, украшенных скульптурами Микеланджело и Бернини, росписями Караваджо и Рафаэля. Не успело первое утро подойти к концу, как мадонны, мученики и евангельские события слились в единое религиозное марево. Никогда еще Лэнг не радовался так традиционному в Италии трех-четырехчасовому дневному перерыву, когда музеи, магазины и, конечно, церкви chuiso — закрыты.
  
Но Лэнг так и не позволил Дон узнать о своем настроении. Он поглощал ее восхищение, как голодный, попавший на пир.
Только в прошлом году он ехал этим же самым поездом, когда, сам не отдавая себе отчета, собирался восстановить с Герт отношения, прервавшиеся после его знакомства с Дон. Они с Герт бурно любили друг друга в маленьком пансионе, укрывшемся в лабиринте улиц района Трастевере, ездили на ее мотоцикле за город, а потом прятались в конспиративной квартире Управления возле виллы Боргезе, крупнейшего из римских парков.