Японская война 1904. Книга вторая (СИ)
— Значит, технику не трогали, зато сами люди просто научились думать быстрее? — спросил я.
— Тут еще и их заслуга, — добавил Брюммер. — Они хотели учиться! Никогда до этого такой жажды знаний не видел.
— Что ж, — я улыбнулся. — Тогда по традиции. Тому, кто придумал, и его командиру — по 100 рублей после возвращения. А всем, кто учился, лично от меня — большое спасибо.
Сначала хотел было всем раздать денег, но… У меня их так просто не хватит, да и, как мне когда-то говорил Куропаткин, неправильно все только к ним сводить. Словно оценил чужую жизнь и чужой азарт в пару купюр… Поэтому, хоть мой опыт из будущего и бунтовал, я просто прошел вдоль строя солдат из той самой батареи и пожал каждому руку. Кто-то стеснялся, кто-то пытался судорожно вытереть налипший нагар о штанину, но, когда я закончил, обстановка стала неуловимо другой. Проще, добрее — я пока не мог понять, но, кажется, внимание полковника оказалось для этих ребят на самом деле важно.
После артиллерии оставались еще две группы, которые мне надо было посетить — медики и штрафники. И так уж получилось, что сейчас они почти все оказались в одном месте. На этот раз нашим первым рядам досталось гораздо сильнее, чем во время сражения на Ялу. Многие погибли, много было раненых, и мне приходилось постоянно бороться с ощущением, что на меня смотрят как на убийцу. Штрафная рота — это же моя идея.
— Рядовой Кунаев, как вы-то опять попали в отряд головорезов? — добравшись до раненых, я нашел своего старого знакомого. Почему-то казалось, что после прошлого раза он будет держаться подальше от неприятностей, но… Вот снова штрафники идут в бой, и снова его рыжая шевелюра была в первых рядах.
— Не хотелось бросать своих, — Кунаев смущенно улыбнулся.
— Врет он! — тут же крикнул по своего места Панчик. — Он вместе с нами с патрулем подрался, когда нас на краже кур поймали!
— А вы как? — повернулся я к главному смутьяну уже даже не роты, а целого корпуса.
— А что мне будет? — Панчик только хмыкнул. — Жив. И теперь даже можно будет не врать, рассказывая о своих подвигах.
Было видно, что он совершенно ни о чем не жалеет. И вести себя будет дальше точно так же, как и раньше. В мирное время… А на войне — нет больше хитрого и трусливого Панчика, остался только храбрый. И мне ведь теперь как его командиру надо будет подумать, как сделать так, чтобы он не пропал по собственной глупости. На первую-то его часть мне плевать, а вот за вторую, которую я сам и породил, надо нести ответственность.
Мы еще какое-то время поболтали, я дошел до койки Мишека. Один из моих первых снайперов лежал без сознания, весь забинтованный. Ему не повезло — когда штрафники брали японскую батарею, один из ящиков боеприпасов взорвался, и его опалило. Но ничего, главное, будет жить. А то, что у второго снайперского взвода теперь будет лысый командир, так даже брутальнее.
* * *До самого вечера Восточный отряд отводил на север свои обозы, а боевые части, пользуясь замешательством японцев, отдыхали. Их очередь пришла уже в темноте — оставив охранения из нескольких свежих рот на случай, если Куроки что-то замыслит, остальные тоже двинулись в сторону Ляояна. Налегке это было совсем не сложно, и пусть сегодня генерал почти не давал перевести дух, у солдат все равно находилось время поболтать. Тем более что каждому было что обсудить.
Рядовой Потапов рассказывал товарищам, как будет писать домой. Сто рублей — это же, считай, его жалованье за целый год, а тут столько же за день получил. Если отправить их старикам, то те смогут несколько лет не продавать хлеб, и еще на всякие мелочи останется. У сестры, как раз писали, должен был сын родиться — теперь-то он точно не умрет. А все потому, что Потапов догадался пружину приспособить.
— Все-таки полковник у нас молодец, — в очередной раз похвалился изобретатель. — Заметил, понял все и наградил.
— Да что ему эти сто рублев? — еще безусый Рыбаков, попавший в армию, вылетев за политику из юнкерского училища, в итоге не выдержал. — Полковник на этом изобретении теперь генерала получит. Миллионы заработает! А того, кто на самом деле все придумал, жалкой сотней заткнул. Разве это справедливо?
Кто-то было поддержал Рыбакова, которого в целом считали довольно разумным парнем. Тем более что он и газеты всем читал, и даже стихи. Вот только сам Потапов лишь усмехнулся в усы.
— Говоришь, миллионы? — он обвел всех взглядом. — Что-то, когда я вам про пружину рассказывал, никто из вас сам не решил их заграбастать. И я ведь на всех пружин нарезал, притащил, но никто не поставил. Ты вот, Рыбаков, тогда больше всех говорил, что меня теперь за порчу имущества запорют! Что офицеры даже слушать не будут, что плевать им на нас. А что в итоге? Заметили, оценили, наградили. Так что в следующий раз, когда рот открывать будешь, Рыбаков, ты хотя бы не забывай, что говорил раньше.
Бывший юнкер еще пытался возражать, но все остальные уже вспомнили те его разговоры, и на сегодня пришлось признать поражение. Ничего, он же не всегда будет молчать, еще объяснит всем, что к чему в этом мире. Вот только… Надо признать, что и офицеры стали хитрее: не просто бьют, научились слышать не только себя, и поднять против такого врага людей будет гораздо сложнее. Но Рыбаков верил, что справится. Не сам, так в Ляояне у него есть старший товарищ, живущий под именем журналиста Константина Чернецкого. Впрочем, сам бывший юнкер знал и его настоящую фамилию — Савинков…
И где-то на десять километров вперед, в ушедшем раньше всех обозе с легкоранеными, сейчас тоже его поминали.
— Я когда лишнее курево продавал, — шепотом рассказывал Панчик, бросив при этом быстрый взгляд на тихо сидящего в стороне Мишека, — познакомился с одним хорошим человеком. Редактор самих «Ведомостей»! Чернецкий! Или не редактор, чего бы самому редактору тут делать. Неважно! Главное, он хочет, чтобы мы ему интервью дали. Рассказали про свой полк, про то, как сражаемся, как укрепления строим, отдельно просил про полковника пару слов. Но черт с ним, с Макаровым, главное, про нас напишут. Можно будет вырезать и всегда с собой носить — перед таким ни одна дама не устоит. А еще нам по рублю заплатят, хотя после этого боя можно смело по два просить. Пусть только посмеет отказать героям!
— Неловко как-то, — возразил Кунаев.
— А чего неловкого? — тут же начал заводиться Панчик. — Вот полковник-то не стесняется своего писателя личного для таких дел таскать. Так чем мы хуже?
— Так полковник про прошлые сражения пишет, — не согласился рыжий солдат. — А тут про укрепления Ляояна, про командира… Как-то дурно это пахнет.
— Да что дурного? — не унимался Панчик. — Как будто японские шпионы без нашей статьи не справятся! Вы вот слышали, что у полковника любовница — узкоглазая?
— Так не видел ее никто.
— А это потому, что прячет, — Панчик ни капли не сомневался в своих словах. — Так что если кто что и узнает, то только не от нас.
— И все равно… Может, хотя бы подполковнику Шереметеву расскажем?
— А расскажи, — неожиданно согласился Панчик. — Я не против. Если, конечно, он будет тебя слушать.
На этом спор затих, и солдаты переключились на песни. Тихо, чтобы не мешать другим. Но душевно, словно давая вырваться наружу всему, что успело накопиться за этот день.
* * *— Добрый вечер, Александр Александрович, — я поприветствовал Бильдерлинга, ждущего меня у себя в палатке. И, судя по еще дымящемуся самовару, пришел я вовремя.
— Добрый вечер, — генерал улыбнулся в свои огромные усы. — Право, не ожидал, что вас так заинтересуют слова о компании моего брата.
Он сказал, я услышал, а потом на мгновение выпал. От удивления, насколько все в этом мире в очередной раз оказалось не так, как это принято помнить. Итак, 25 мая 1879 года император Александр II разрешил открыть товарищество на паях следующим лицам. Людвигу Нобелю в Санкт-Петербурге, Роберту Нобелю в Баку, Альфреду Нобелю в Париже, ну и гвардии полковнику Петру Александровичу Бильдерлингу без ограничений. Петр — это брат моего Александра Александровича, и в стартовом капитале общества из 3 миллионов рублей 900 тысяч были его. Вот такой вот поворот.