Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Петя спохватился, что в суматохе забыл согласовать с Алексеем меню на ужин, а если поезд и дальше так пойдет, без остановок, как в первую часть ночи, то доктора не увидишь. Хотя нет, все равно «Харьковчанка» замрет, когда придет время бате уколы делать, тогда можно будет и согласовать. Ну, а в крайнем случае придется взять инициативу на себя. Разогрею, решил Петя, мясо из борща, сварю макароны и поджарю яичницу. А бате — котлетки из куриного филе с жареной картошечкой и кусочек балычка для аппетита. Меню для бати Петя продумал заранее и перед началом движения положил размораживаться курицу, а из спального мешка, что в жилом балке под нарами, достал шесть крупных картофелин. Картошки уже мало осталось в мешке, всего пуда полтора, и приберегалась она на первое блюдо, но уж очень хотелось батю побаловать таким лакомством — жареной картошечкой. Котлетки, напомнил себе Петя, поперчить, а картошку залить парочкой взбитых яиц. А на третье какао с молоком, всем, кроме Валеры, который какао видеть не может, в детстве перекормили. Валере, как всегда, кофе или чай покрепче, почти одну заварку.
Утвердив эту программу, Петя стал думать, с чего начать. Времени до ужина много, часа четыре, так что спешить некуда. Встал, поморщился от боли в ногах и пожурил себя за то, что перед выходом с Комсомольской постеснялся напомнить Алексею о перевязке. Снял унтята — меховые носки из овчины, осторожно размотал сбившиеся бинты, покосился на ступни. Неделю назад страшно смотреть было, а сейчас ничего, заживают. Густо намазал марлю мазью, перебинтовал одну ступню, другую, обулся, потопал ногами — ходить можно. Когда горел балок Савостикова, выскочил сдуру в одних унтятах на мороз, и минут за десять так прохватило, что еле в камбуз приполз. И — опять же сдуру — не признался Алексею, сам размораживался по слышанному от кого-то бабушкиному рецепту: сунул окаменевшие ступни в холодную воду. Алексей увидел — за голову схватился. Воду согрел — в теплой воде, оказывается, нужно размораживаться. Растер ноги, наложил спиртовую повязку, но все равно такими пузырями ступни покрылись, что шагу не шагнешь. Пузыри Алексей удалил, но легче от этого стало ненамного. Полежать бы с недельку, а кто людей кормить будет? В ту ночь готовил Алексей, и вой на камбузе стоял: бифштексы пережарил — зубы не брали, посоленную кашу еще раз посолил… Доктор он хороший, спас ноги (краешком уха Петя слышал слова Алексея про опасность гангрены), но что касается кулинарии — руки у него не тем концом вставлены. И Петя соскользнул с нар и, крича про себя благим матом, поплелся на камбуз. Никто его не останавливал, не уговаривал лечь. В походе это не принято: раз поднялся, значит, здоров, больного из тебя делать не станут. Каждому хочется, наверное, чтоб посочувствовали, погладили по головке, но в экспедициях Петя от этого отвык, да и раньше, честно говоря, никто его к ласкам особенно не приучал.
Любил Петя свой камбуз. Не мог бы ходить — приполз бы на камбуз! Не только потому, что сытно и вкусно поесть — главное и оно же единственное удовольствие у походников, но и потому, что нужно было смыть с себя позорное пятно. Петя простить себе не мог, что хотел улететь с Востока самолетом. Почему хотел, знал лишь один Попов. Это он уговорил: если ты, Петя, полетишь, то и все полетят, куда им, мол, в походе без повара. Так что сделаешь доброе дело — и ребят спасешь, и сам в живых останешься. Батя тогда лишь мельком взглянул и велел Алексею принять камбуз… Лучше бы в морду ударил! Конечно, никакому доктору Петя камбуз сдавать не собирался, но первые дни ходил как оплеванный. Выбрал момент, повинился: «Прости за глупость, батя». Тот похлопал по плечу, улыбнулся. И ребята вроде простили: вначале будто по принуждению разговаривали, а потом снова начали подшучивать, «матерью кормящей» называть.
Петя тщательно вымыл руки, разделал курицу и стал проворачивать филе через мясорубку. Тепло на камбузе во время движения, вздремнуть бы часок, да уж очень трясет. Это еще на ровном куполе, а в зоне застругов такое делается, что привязывайся не привязывайся — все равно швыряет, как горох в погремушке. Приятель-матрос рассказывал, что у них на корабле подвесные койки, раскачиваются в шторм, как люльки. Но в балке такую подвесить некуда. Плита, стеллаж для посуды, столик, умывальник, два ящика — вот и весь камбуз, развернуться негде, в два шага перейдешь. Чистое наказание, когда все собираются, не хотят в две очереди — хоть полусидя, стоя, а вместе. Только в завтрак, перед дорогой, прибегают кто когда сможет. Пока машина греется, заскочил на минутку, поел каши, колбасы, сыру, напился кофе — и бегом.
Петя уложил фарш в кастрюльку и закрепил ее в гнезде на плите. Пусть стоит, приготовить бате завтрак теперь можно минут за двадцать, как только доктор даст знать, что батя — снова едок. Алексей говорит: не было бы осложнений на легкие и почки, остальное не то что ерунда, а жизни не грозит, успели вытащить батю с того света; уложить бы его сразу в теплую ванну — почти что гарантия, что через неделю за рычагами бы сидел, но где ее возьмешь, ванну? Беда всегда приходит в неподходящее время и в неподходящем месте… Валере тоже не мешало бы в постели отлежаться, кашель унять.
Перед Гавриловым Петя благоговел, а любил больше всех Валеру Никитина. То есть всех остальных он тоже любил, но не так. Игнат, скажем, иногда мог нагрубить, Маслову трудно было угодить, а Давиду, наоборот, что ни подашь — все съест без разбора, в облизку; Сомов — молчун, а Тошка уж очень балагур; перед Алексеем как-то робеешь, доктор все-таки, а Ленька хоть и старается, скромничает, а знаменитость свою спрятать в себе не может. Все они хорошие ребята, как братья, и все же такого, как Валера, второго нет. «Походник без страха и упрека», — с уважением сказал о нем Алексей. Не образованию доктора, не уму его завидовал Петя, а тому, что ни с кем Валера так не разговаривает, как с Алексеем. Любят Валеру все, чистый и справедливый он человек, хотя большим начальником никогда не станет, потому что начальник, как сказал батя, должен уметь обижать, а разве Валера кого-нибудь обидит? Петя понимал, что слово «обижать» у бати нельзя понимать слишком буквально, но про себя порадовался за Валеру. И не надо всем быть начальниками.
К тому же Петя не мог забыть, что именно Валера его нашел и отличил среди многих.
Произошло это так. Гаврилов послал Никитина на швейную фабрику — выразить от имени походников признательность за хорошую одежду. Валера выступил в клубе, рассказал про антарктические морозы, пингвинов, походы, а когда беседа закончилась, к докладчику подошел худенький отрок с ясными глазами и, краснея от смущения, как девушка, представился:
— Я, извините, повар. Меня зовут Петя Задирако.
— Извиняю, — великодушно сказал Валера. — Ну и что?
— Вот вы рассказывали, что походники едят на обед по большой миске щей с мясом, бифштексов по две порции с гарниром, компота по две порции. А почему так много?
— Кто силен за столом, тот вообще силен, — пошутил Валера.
— Это, конечно, правильно, но не всегда, — подумав, возразил отрок. — Аристократы тоже много ели, особенно дичи и мяса, но ведь работали они мало.
— А ты по происхождению не аристократ? — с улыбкой поинтересовался Валера.
— Нет, — чисто сердечно признался паренек. — Я из детдома.
Обезоруженный Валера долго беседовал с Петей, удовлетворяя его любознательность, а при встрече доложил Гаврилову, что нашел повара для очередного похода. Гаврилов поехал на фабрику и пообедал в столовой — понравилось. Встретился с Петей, поговорил с ним и, поражаясь скороспелости своего решения, предложил идти в экспедицию. Петя невероятно обрадовался и бросился обнимать Гаврилова, но вдруг помрачнел.
— А на меня не обидятся?
— За что?
— За то, что я столовую бросаю на произвол.
— Наоборот, будут гордиться, — заверил Гаврилов, проникаясь к отроку все большей симпатией. — Не каждая столовая, друг мой, посылает своего повара в Антарктиду.
