Роман с Полиной

Если бы кто-то спросил меня, почему я так выбрал число, а не по-другому, я бы не смог объяснить. Более того, у меня нет никакой специальной системы, и если бы она была, я вряд ли когда-нибудь что-то выиграл. Я просто знал, что в этот момент, в этом месте я должен именно так вычислять те две цифры, на которые следует ставить.
Вы скажете, это произошло потому, что в этот важный момент я увидел прадеда, который был у меня колдуном. Конечно. Но не только поэтому. Просто я знал, что надо так и нельзя по-другому.
Я думаю, наверное, так же хорошие поэты пишут свои стихи. Они знают, что надо писать именно так: «Выткался на озере алый свет зари…» А то, что можно писать какие-то другие слова, им даже в голову не приходит. Более того, и не может придти.
Забирая деньги, я вдруг понял, это мой последний выигрыш, и отныне, хоть расшибись, я не выиграю ни копейки — слишком легко я использовал то, что было связано с прадедом, слишком малую сумму взял за это. Но что сделано — сделано, прошедшее — в прошлом…
Забирая в кассе свои миллионы, я вдруг почувствовал, что страшно, невыносимо устал, что сейчас упаду и никогда не встану. Болезнь, видимо, уже захватила кости, в последнее время мне стало больно ходить, больно стоять. А сейчас стала болеть даже кожа. Я понял, это мои последние дни, нельзя больше терять время, надо спешить.
Вход в залив Святого Владимира был довольно широк, но мы шли, прижимаясь к левому берегу, так, как когда-то вел свой «Изумруд» капитан второго ранга остзейский барон Ферзен. Совсем близко по левому борту поднимались сопки на мысе Орехова, чуть дальше за тонким перешейком мыса синело Пресное озеро, где когда-то купался и резвился с товарищами длинноногий голубоглазый мальчик, который потом стал моим папой.
Мы вышли на место градус в градус, минута в минуту, секунда в секунду. На камнях совсем на небольшой глубине громоздились некие груды, обросшие водорослями и ракушечником. Прошло почти сто лет с тех пор, когда они были самым лучшим в Российском флоте крейсером.
— Скажи что-нибудь команде, — попросил меня Славик Горбенко, тоже командир корабля, как Ферзен, только очень спокойный и очень красивый и совсем не барон.
— Ребята! — сказал я команде. — Девяносто восемь лет назад с Россией случилось несчастье, которое в русской жизни перевернуло все. Россия захотела показать себя великой и сильной и начала воевать. Враг был маленький, он жил на крошечных островах, которые все вместе были меньше какой-нибудь одной российской губернии. Над ним потешались и думали, взбодрим свою вялую кровь хорошей быстрой победой. Казалось, слишком спокойно и сонно живем, хотелось подвига, славы, влюбленных глаз женщин — из-за чего, как известно, в мире совершается все… Под Цусимой огромная, хорошо оснащенная эскадра адмирала Рождественского в двухдневном бою была сокрушена неказистым смешным противником… А какие были там корабли! Броненосцы! Каждый, как город… Там утонула надежда России на достойное будущее. Потому что после этого пошли революции, реформы, войны и все то, что мы имеем и еще долго будем иметь… Вы простите меня, моряки, я в Чемульпо купил двадцать больших венков и двадцать малых, чтобы опустить их в Цусиме, да из-за этих пиратов как-то разволновался и все забыл… Можно сказать, там, под Цусимой, Россия сама потопила свое будущее, как возможно топит сейчас, воюя с таким же маленьким и совсем не смешным народом в горах… Как потопила Америка, напав на Ирак и разгромив его — ибо очень часто победа это и есть поражение… Здесь, в заливе Святого Владимира, у мыса Орехова лежит единственное, что сохранилось от того, что было и могло стать истоком развития, но стало началом конца. Здесь лежит — вот эти вот груды — самый лучший и самый быстроходный крейсер российского флота «Изумруд»… Из всех кораблей эскадры уцелел только он один, и только он не сдался в плен… Он пошел на прорыв, прорвался, ушел от погони, а что случилось потом — это вопрос вопросов. На него может ответить только Шекспир, но Шекспира среди нас нет. Я расскажу только факты, которые я, скорее всего, не могу понять. Видимо, страх, который они пережили в сражении, был слишком велик и оказался им не под силу. Он догнал их и утопил здесь — на родном берегу, вдали от всякой опасности, за сто верст от противника. Везде мерещились им японские корабли, везде казалась погоня. В этом месте они сели на каменную гряду и совсем потеряли головы. Я штатский человек, пиджак, и совсем не моряк, но даже я понимаю, что можно было, во-первых, дождаться прилива, который бы приподнял корабль. А если бы они и тогда не сошли с гряды, можно было бы разгрузить судно. Но если бы и тут не получилось, можно было бы из Владивостока вызвать буксир, и уж он-то бы стащил их. Я правильно рассуждаю?
 
— Так точно, — подтвердил Горбенко.
Что странно, матросы, мичманы и офицеры слушали меня, как хорошие ученики на уроке. А некоторые даже переживали. Золотая мне попалась команда.
— Можно было бы, — продолжал я. — Можно было придумать что-то еще, ведь они все были классными моряками… Но они… все, что можно было расклепать и снять, расклепали и сняли, все это полетело за борт… все, что горело, полетело в топки… Вон там, где поглубже, утопили мелкие пушки и пулеметы, замки от больших орудий… Разбивали кувалдами механизмы, приборы. Потом выгрузились на берег. Корабль взорвали… Наверное, в каждой войне бывает своя глупость, которая подчиняет себе волю людей и не дает поступить разумно… Герои превратили себя в трусов и даже в преступников… Несчастного барона, если мне не изменяет память, потом даже судили… Но мы не будем к ним так жестоки, ибо было сказано: пусть бросит камень в меня тот, кто лучше меня… Я сейчас подумал, может быть, они были уверены, что японцы устроили погоню и могут захватить в плен корабль, может быть, у них уже не было боеприпасов, чтобы дать им последний бой… Не знаю, не помню, и не будем судить, может быть, тогда и сами не будем судимы… Сейчас мы на то, что осталось, возложим венки, дадим салют из всех орудий их смелости, их лучшей минуте, которую они все-таки пережили, и дай нам Бог тоже пережить такую.
Мы опустили венки и, подняв с акватории Пресного озера каких-то непонятных рыжих уток, хорошенько постреляли из всех орудий. Может быть, это казарки. Жалко, Полины не было с нами, она бы тут же сказала, что это за утки, ведь она биолог.
— Товарищ Командор, разрешите матросам завести невод, что-то хочется всем ухи? — спросил меня кавторанг Горбенко.
— Разрешаю, — как же давно я научился говорить это властное слово, хотя всегда знал и знаю, что никто из нас не имеет права что-то разрешать или запрещать другому такому же человеку, как он. — А мне дайте, пожалуйста, лодку, хочу съездить на берег.
— Спустить гичку для Командора! — отдал приказ кавторанг.
К нам подошел интеллигентный матрос — фельдшер корабельной амбулатории.
— Товарищ Командор, еще на гражданке я вроде где-то читал, что командующий Тихоокеанской эскадры адмирал Рождественский приказал перегрузить на крейсер «Изумруд» всю казну эскадры в два миллиарда долларов золотом…
Я не слышал об этом и нигде не читал, хотя версия была интересной и могла бы как-то объяснить всю нелепость поведения Ферзена.
— …и что якобы это золото затоплено здесь и до сих пор не поднято, — договорил фельдшер. — Может, поэтому Ферзен так странно повел себя. Его расстреляли или типа того?
— Расстреливать стали позднее, через 13 лет. Разрешаю спустить водолазов и проверить версию, — сказал я Горбенко. — Хотя уверен, здесь ничего нет. А возможно и не было, хотя версия не лишена интереса…
Пока ребята заводили невод, а водолазы опускались к останкам крейсера, я взял гичку, он же «тузик», он же маленькая лодочка для одного человека, и пошел на берег. Моряки, оказывается, всегда говорят «пошел» и никогда не говорят «поплыл», что немножко странно для непосвященных.
Я причалил к перешейку, который соединяет мыс Орехова с остальной землей и одновременно отделяет Пресное озеро от соленой воды залива и всего Тихого океана. Сегодня он тоже был Тихим, как в дни Магеллана, когда он открыл его. Интересно, тогда тоже была весна? Что-то у меня плохо становится с памятью. И совсем отвратительно с нервами — я ступил на старую, заросшую высоченной дикой травой дорогу, и заплакал. Как же мне хотелось идти и выть. Я огляделся, я был один. Я шел и выл. Я ни в чем себе не отказывал. Я выл во весь голос. Хорошо, что матросы не видели, какая я в общем-то слякоть.