Роман с Полиной

Неужели, действительно, приближается возрождение?
У меня рак, подтвердил мне вчера третий профессор, запущенная неоперабельная меланома, которая дала метастазы по всему организму; химия по моим показателям противопоказана, да и опоздал ты, голубчик, с химией, жить тебе осталось два, максимум три месяца. И причина его в том подарке, который мне сделали на тридцатилетие мои лагерные кореша, напоив меня и отдав в руки хирургу с четырьмя жемчужинами в холодной от страха ладони. И от злоупотребления этим подарком в последние 138 дней. Я им сильно перетрудился в последние 138 дней моего счастья, он у меня разбух, что-то там перекрылось, теперь я часами могу заниматься любовью, не достигая оргазма. Хотя любовью заниматься теперь тяжело — каждое прикосновение к нему отзывается сильной нутряной болью.
Так что и я, как и мои предки, не увижу, что так хочется видеть, уже не при мне это будет, увы, не при мне поднимется и расцветет Россия…
— Ты уже не спишь? — просыпаясь, спросила Полина во Владике в конце апреля 2003 года и потянулась ко мне. — А почему глазки у нас такие грустные?
Я вышел из первого вагона на станции «Академическая», поднялся по коротенькой лестнице, повернул направо, отсчитал еще 48 ступеней; яркое солнце заливало улицу. Это было 12 июля 1993 года. Полина стояла у гранитного парапета над входом в метро. Она не понравилась мне, на ней было нелепое платье, делающее ее ровной в талии, как бревно, и сутулящее спину. Ноги под ним казались чересчур тонкими и сухими.
— Это еще зачем, — недружелюбно сказала Полина, когда я протянул цветы, — только не надо играть в любовь.
— Я не знаю другой игры, — нелепо сказал я тогда.
— Скажите, пожалуйста, как красиво, — Полина прищурилась, глаза у нее стали маленькие и злые. — Какой романтик, не заплакать бы…
Между тем она уже шла куда-то по тротуару, не оборачиваясь на меня и нисколько не беспокоясь, иду я за ней или уже не иду. Я смотрел на ее худые, незагорелые ноги и думал, ну чего я тащусь, зачем? Пакет еще красивый купил, бутылку сухого мартини, начитался, мудило, Хемингуэя.
— Я заметила, чем человек глупее, тем он самонадеянней. Да не отставайте же! — прикрикнула Полина и неприязненно глянула на меня через плечо.
И плечи у нее какие-то очень широкие, подумал я, ну чего я тащусь? Вот еще скажет чего-нибудь такое, я независимо улыбнусь, благодарю за прогулку, это вам небольшой презент, отдам пакет, откланяюсь и уйду. Надо было на машине приехать, тащись теперь на метро, но я был уверен, что выпью с ней сухого мартини.
Мы свернули налево и оказались перед четырехэтажным домом из темно-красного кирпича, из какого до революции строились фабрики и заводы. На скамейке под изломанными деревьями сидели пожилые женщины в белых платках над простыми деревенскими лицами. Полина гордо задрала голову и вошла в подъезд.
— Вот и Поленька размочила, — услышал я за спиной.
— Приличный мальчик, не пьяненький.
— Косоватенький он какой-то, а бутылка у него в пакете.
Лестница была широкой и довольно чистой. Стены недавно покрасили в темно-синий цвет, как в пенитенциарном учреждении. Я случайно оперся о крашенные темной охрой перила и в ужасе отдернул руку — в белоусовской школе, где я учился во времена моего счастливого детства, живя у дедушки с бабушкой в окружении их бездонной любви, мальчишка катился передо мной по перилам и располосовал руку до белых костей о вделанную кем-то в дерево половинку лезвия для безопасной бритвы. Тот пережитый ужас охватывает меня всегда, едва я дотрагиваюсь до перил.
Мы поднялись на второй этаж, Полина открыла крашенную в шаровый цвет деревянную дверь и вошла в большой коридор. Из общей кухни несло ядовитым запахом, кто-то тушил квашеную капусту. Из общественного туалета, в котором я успел разглядеть ряд деревянных кабинок и чугунных раковин под тускло блестящими кранами, вышел мрачный мужчина в обвисшей застиранной майке с пластмассовым сиденьем на унитаз в жилистой узловатой руке. Он зыркнул на меня темными татарскими глазами и что-то буркнул Полине. Может быть, поздоровался, потому что она поздоровалась с ним в ответ. Из кухни выкатил на трехколесном велосипеде белесый, и в то же время по чертам лица вылитый негритенок, мальчишка и помчался, обгоняя нас.
 
— Мам… мам… а Полька очкарика привела! — орал он по-русски, что было странно при таком лице.
— Че ты орешь, засранец? — из распахнувшейся, расписанной матерными словами двери, выглянула женщина с немытыми распущенными волосами и, придерживая халат на белой полной груди, оглядела меня диковатыми молодыми глазами.
Полина открыла ключом дверь, обитую дешевеньким дерматином, и я увидел ее жилье и ее сердитые и одновременно обиженные глаза.
— Раздевайтесь, чего стоите.
— Полина, не надо, — сказал я.
— Нет, надо, — зло сказала она. — До чего я ненавижу вас…
Насколько я помню, когда-то очень давно, 6000 лет назад, в тех благословенных райских местах, а именно такими были тогда эти места в междуречье Тигра и Евфрата, где теперь Ирак и смердит война, жили шумеры. И назывались эти места Месопотамией. Здесь не было ни пустынь, ни полупустынь, был сплошной оазис, и всего здесь было навалом, как в Эдеме, а может быть это и был Эдем.
Точно, вспомнил, это и была страна Эдемская и Рай, они находились в одном месте, именно здесь. Здесь первые люди вели жизнь богов, без забот и печалей, без нужды и борьбы с ней. Они не старились и ничем не болели. Они жили в счастье и наслаждении, но не знали, что это счастье, потому что не знали горя. Однако дьявол искусил их узнать его, посоветовав съесть яблоко с запретной яблони, чтобы стать равным тому, кто их создал.
Они съели, и пришел конец первой радостной странице в нашей истории. Бог изгнал их из Рая, ушло бессмертие, пришли болезни, заботы.
«Болезнь — Божие посещение, — говорил батюшка отец Сергий на проповеди, — ибо через страдание очищается, через боль возвышается. Страдание дано, чтобы заглянуть в глубь своей души. Страдание приближает человека к Богу…»
Едва мы прибыли во Владивосток, Полина сказала, что нам надо сходить к врачам — так в Америке принято: ходить к врачам и юристам. Я и без их Америки знал, что мне пора навестить эскулапа. Еще в Салехарде я почувствовал себя нехорошо. Строго говоря, у меня давно нелады со здоровьем, и всегда что-то болит, но ко многому я уже притерся. В Салехарде из меня начала идти кровь. Особенно сильно она шла, когда мы тряслись на поезде, не один километр Байкало-Амурских железных дорог, я думаю, полит ею, ходить в туалет стало для меня проблемой. Во Владике я нашел платную клинику, думал, у меня случилось то же самое, что было у Жоры Иркутского, в прошлой жизни Коли Головина, друга юности моего отца, что стыдно, конечно, для правильного мужика, но не опасно.
Оно случилось, но кроме этого пустяка, нашлось кое-что пострашней, от чего отрезали небольшой кусок и послали на биопсию.
Две самые главные опоры, на которые я всегда рассчитывал, подвели меня — мое здоровье и моя Америка. Здоровье хорошо, когда его не замечаешь. Америка — когда на нее надеешься. Не одно поколение русских интеллигентов надеялось на нее, полагая: пусть везде бесправие, ложь и бардак, но есть в этом мире заповедное место, где правда, порядок и человек — самое главное и дорогое. А сейчас оказалось, этого места нет, там, как и везде, любовь к людям — это только любовь к себе. Я испытывал сильное разочарование из-за начала войны с Ираком.
Весь день, едва Полина пришла от врача, ее глаза светилась загадочным светом, а губы двусмысленно улыбалась. Я даже спросил:
— Что-то случилось? — хотя, честно говоря, мне было еще очень не по себе.
— С чего ты взял, что со мной что-то случилось? — с деланным равнодушием возразила она, но глаза ее выдали — что-то насмешливое и загадочное блестело в далекой и темной их синеве.
Я подумал, наверное, у Роберта хорошие новости в бизнесе, у этих американцев самое главное — бизнес. Вечером мы пошли в бар, она взяла себе только сок, при этом придирчиво расспрашивала, натуральный ли он и достаточно ли экологически чист.