Дурной возраст

— Он нас слышит? — спрашивает Люсьен.
— Нет. Он не приходил в сознание. Иногда он шевелит губами, но врачи считают, что…
Фраза не окончена… Срывающийся, хриплый голос, как у человека, который много плакал.
— Дочь в гараже, — продолжает она. — От ее мужа толку мало. А я, как вы понимаете, не могу отлучиться. Здесь я провожу целый день. Вечером вынуждена уезжать. Я уже не сплю. С ужасом жду, что мне скажут…
Она прижимает к губам носовой платок, на несколько шагов отступает и увлекает за собой Люсьена.
— Спасибо, что приехали. Вы ведь знаете, он вас любит. Мальчик мой дорогой! Видеть его в таком состоянии! И куда только он направлялся на этой машине? Ведь ему запретили.
— Но хирург-то надеется?
Она оживляется, качает головой.
— Кажется, да. Эрве так молод. Ваш папа тоже надеется. Он заезжает сюда каждое утро. Очень любезен со мной. Поблагодарите его от меня. А теперь уезжайте. Для вас это неподходящее зрелище.
Она его целует, но он понимает, что поцелуй адресован сыну. Хотелось бы сказать ей что-то утешительное на прощание. А он неловок. Ничего не может придумать и быстро выходит; ошибается, попадает не на тот этаж, ищет выход, оказывается на эспланаде, где разворачиваются машины с вращающимися на крыше фарами. Ради Эрве стоит идти до конца, не бояться полиции. Мужества, храбрости ему не занимать, так как он видел в носу друга эту ужасную трубку. Страшно вспомнить. Он втягивает носом воздух, пытается вообразить эту пытку. Сегодня вечером, — когда ляжет в постель, он засунет в ноздрю карандаш — каково это на деле?
Он садится в автобус — в обратный путь, — но мысленно все еще не покидает белый коридор, стоит у двери палаты 117. Там — тоже дверь, за ней томится Элиана; здесь дверь палаты 117, за которой едва дышит Эрве. Закрытые двери — такова его судьба. Недосягаемо все, что он любит. «Стоп, — говорит он себе. — Кто сказал, что я люблю Элиану? Эрве — другое дело!» Однако он останавливается около магазина «Призюник», смущаясь, покупает пару чулок. У него спрашивают размер, он отвечает наобум. Чулки есть чулки. Покупает также полдюжины носовых платков, пачку стирального порошка Бонюкс — из-за подарка. Он предпочел бы кораблик, если бы себе покупал. Этой пачки ей хватит надолго — стирать… Он не уточняет, что… Выбирает ножницы, крепкую пилку для ногтей. Пусть себе на досуге коготки оттачивает.
Он возвращается домой и вдруг понимает, что ему нечем заняться, что он настолько никому не нужен, что в груди щемит. Какой от него был толк до Элианы, до катастрофы с Эрве? Он ходит взад-вперед по комнате. Плакаты с актерами, романы, пластинки… Какое ребячество! Все теперь чуждо и абсолютно не нужно. Как все сложится, когда Элиана будет на свободе, а Эрве встанет на ноги? А его что излечит от скуки? Задумавшись, он садится. Пытается восстановить в памяти этот богатый событиями день, открывший ему столько нового. Пожалуй, трудно даже перечислить. И, однако, новое это здесь, рядом, и так тяжело его нести в душе. Он погружается в дремоту, затем вскакивает, когда отец зовет его внизу:
— Люсьен… Обед.
Отец первый входит в столовую.
— Только не рассказывай мне, что ты занимался.
Выглядит суровым. С ним никогда не знаешь, что будет дальше, — так умеет озадачить. Бывает, кажется, спокойным, любезным. А то вдруг молчалив, зол, ядовито-ироничен. И тут уж остается только осторожно лавировать.
— Покажешь мне тетрадь с домашними заданиями, — продолжает он. — Я хочу, чтобы завтра к вечеру все было готово.
— Хорошо, папа!
— Нет нужды тебе ехать в госпиталь. Пользуешься предлогом, чтобы бездельничать! Знаю тебя как облупленного.
— Но папа…
— Я сказал: нет. Останешься дома и подгонишь хвосты. И будь любезен: чтобы я не слышал больше на тебя жалоб от преподавателя математики.
Люсьен повесил нос. Думает: «Завтра подскочу туда. Куплю ей чего-нибудь горяченького».
Ужин проходит в молчании. «Как же я на него похож, — размышляет Люсьен. — Как и он, бросаюсь из крайности в крайность. Никогда не бываю весел, как Эрве, а только возбуждаюсь. Или хандрю. Иногда так бы все разнес в пух и прах. Однако все же от матери у меня что-то есть». Никогда ему в голову не приходило сказать «мама». Эта незнакомка, от которой сохранилось всего-навсего несколько фотографий, осталась в далеком прошлом. Молодая, довольно слабохарактерная женщина, лицо болезненное, обрамленное пышными волосами. Он не засиживается. Чувствует облегчение, когда отец встает.
 
— Всего доброго.
— Всего доброго, папа.
Относит посуду на кухню. Ему нравится эта механическая работа. Но не возражал бы против занятий ручным трудом. Маляры, столяры — вечно они напевают, насвистывают. Как говорит Эрве: «Не надо усложнять себе жизнь!» Он кладет в сторону оловянную вилку, раздумывает, не стоит ли положить еще и нож. Элиана, конечно, не тот человек, чтобы вскрыть себе вены. Он выбирает нож с округлым концом, кажется, совершенно неопасный. Надо купить горячего, прямо из духовки, цыпленка, а там видно будет. Есть магазины, где продаются готовые блюда. «Так она растолстеет», — думает он. Внезапно эта мысль кажется ему несказанно забавной. С нетерпением ждет он наступления завтрашнего дня, и, чтобы поскорее пролетели часы, которые отделяют его от этого нового дня, он глотает две таблетки снотворного, так что наутро чувствует себя словно в вате и как бы не в духе. Он устал от этой женщины, повисшей на нем, как ядро.
Неуверенно проделывает несколько гимнастических упражнений у открытого окна, за которым виднеется набухшее от дождя небо. И вдруг его охватывает прилив энергии. Хочется быть там сию минуту. Дело ведь не терпит отлагательств. Девять тридцать. Он доберется к десяти. Обратно выедет в десять тридцать. График плотный. Тем хуже, если придется отказаться от цыпленка. Он отварит на плитке макароны. Он делает свертки, берет несколько горстей спагетти из запасов Марты и тихонько удирает. Влажный воздух решительно гонит сон. Прохладно, и под носом капля. Весело тарахтит мотоцикл. Идиотизм, конечно, но он доволен собой. Вот оно, совершеннолетие. Ни перед кем не отчитываться.
А в конце маршрута ждет пленница. Мерно покачиваясь, он ползет по грунту. Вот и дом неподалеку. От радости в горле спазм.
Он ставит машину у стены и, прежде чем открыть дверь, срывает первоцветы. С трудом удерживая в руках все, что привез, входит.
Она молча подходит к двери. Он зажигает свечу, царапает пару слов:
 
В ПОСТЕЛЬ.
 
Формулировка кажется ему и забавной, и волнующей.
Она безропотно повинуется. Они уже привыкли друг к другу.
Не слишком осторожничая, он толкает дверь. Воздух в комнате спертый, пахнет перегретым листовым железом. Логово, даже проветрить невозможно. Он выкладывает груз на цементный пол, первоцветы — на самое видное место. Мысленно замечает, что было бы кстати притащить сюда коробку вместо мусорной корзины. Проблем хватает! Не успел притворить дверь, как она спрашивает:
— Вы сообщили моим родителям?
Что тут сказать? Наобум он пишет:
 
ИХ ЖДУТ.
 
— Вы лжете, — говорит она. — Они уже, конечно, приехали к этому часу, остановиться должны в «Отель Сантраль». Они уже там были, когда провожали меня в Нант. Вам достаточно позвонить, чтобы убедиться. Говорите, каковы ваши условия, и пора кончать. Сколько вы хотите?
Разговор принимает оборот, к которому Люсьен не готов. Он ненавидит этот намеренно властный голос. Еще цветы надо было собирать… Есть, однако, нечто другое, стесняющее его гораздо больше. Он ведь знал, что наступит момент, когда придется говорить о выкупе. Хотелось забыть, намеренно продлить неопределенность. Как мог, он сопротивлялся вынужденному действию. Он еще пытается уклониться. Занят приготовлением спагетти, моет грязную тарелку, а тем временем перебирает в голове цифры. Требуемые, как правило, суммы кажутся ему запредельными: триста, четыреста миллионов… Это особенно смешно, когда в кармане у тебя никогда не было более нескольких стофранковых купюр…