Башня. Новый ковчег-5
– Как она поднимет весь надоблачный ярус? – искренне удивился полковник. – Там же сейчас мышь не проскочит.
– Вы не знаете моей мамы, полковник, – грустно ответил Слава.
И тут же вспомнил, как однажды такое произошло.
Та чёртова авария, устроенная инженером Барташовым, случилась как раз в среду. И сам Слава, которому пришлось вместе с шефом, Константином Георгиевичем, в авральном режиме разруливать эту внештатную ситуацию, совсем забыл про чёртов мамин обед. Как Роза Моисеевна прорвалась в святая святых – кабинет его шефа, что она наговорила охране, Слава предпочитал не думать и не знать. Он искренне надеялся, что все люди, пытавшие воспрепятствовать его матери воссоединиться с сыном, выжили и находятся в добром здравии. Но зато он хорошо запомнил, как ворвавшаяся в кабинет Величко Роза Моисеевна отчитывала Константина Георгиевича, а тот, крепкий и суровый мужик, глава производственного сектора, самый опытный и старый член Совета, которого побаивался и уважал даже сам Савельев, стоял перед этой разъярённой женщиной, как пойманный на краже мандаринов мальчишка, и мямлил что-то невнятное в своё оправдание, уверяя её, что больше ничего подобного не повторится и даже его собственная смерть и смерть его помощника Славы Дорохова не помешает тому каждую среду навещать бедную, старенькую маму, и что он, Величко, лично за этим проследит. И с тех пор каждую среду Константин Георгиевич сам напоминал Славе, что у него сегодня визит к маме, и сердито отправлял его обедать, даже если тот был ему нужен по работе. Каждую среду, пока его не арестовали.
Ну а после ареста Величко Слава Дорохов тем более не мог пропустить ни одного обеда и готов был съесть сколько угодно маминых котлеток, лишь бы мама ни о чём не догадалась.
Ему и так с большим трудом удалось убедить её, что арест Величко, о котором объявили по громкой связи неделю назад, никоим образом не касается самого Славы, что он своё положение сохранил и даже поднялся по карьерной лестнице. Слава Богу, мама поверила, отчасти потому что сам Слава был убедителен, отчасти потому, что проверить правдивость его слов у мамы не было никакой возможности – этаж, где находилась её квартира, она почти не покидала, её немногочисленные ученики приходили на дом (с маминой работой Слава в своё время подсуетился, ловко добыв для мамы удостоверение музыкального работника и избавив её от необходимости работать в школьном интернате, как раньше), словом, камерность маминого мира была Славе на руку. Особенно сейчас, когда его положение было совсем незавидным, и его фотография вместе с фотографией полковника Долинина и ещё нескольких военных, открыто перешедших на его сторону, висели на каждом КПП.
На Надоблачном уровне Слава не появлялся уже больше недели, ни на работе, ни в своей квартире, с того самого дня, как его предупредил Звягинцев, глава сельскохозяйственного сектора, поймав в коридоре и рассказав об аресте шефа. Тогда-то Слава и рванул на свою тайную квартирку, на девяносто третьем, мысленно посылая хвалу небесам за то, что когда-то по случаю оставил за собой эти апартаменты, о которых не знал никто, даже Величко. Об этом было известно только Алине Темниковой, бывшей секретарше Литвинова, которая собственно ему и помогла, как с организацией самой квартиры, так и с выправлением поддельного пропуска – тут Слава тоже как в воду глядел, и теперь этот пропуск пришёлся как нельзя кстати.
Перебравшись на девяносто третий, Слава Дорохов, вернее теперь уже не Слава, а Опанасенко Родион Артурович (Слава иногда был готов прибить Алинку за искромётное чувство юмора), едва успел позвонить Савельеву, воспользовавшись телефоном давно прикормленного коменданта (на всякий случай Слава всегда держал про запас несколько шагов к отступлению), предупредил Павла Григорьевича о последних событиях и назвал адрес своего убежища. Буквально на следующий день к нему, в эту самую квартиру, явился полковник Долинин, которому удалось прорваться через устроенную на станции блокаду, и с тех пор они с Долининым встречались почти каждый день, усиленно работая над организацией подпольного сопротивления.
Но Роза Моисеевна, разумеется, ни о чём не знала. Слава даже боялся предположить, что станет с ней, выясни она, что её сын теперь преступник, и его в любой момент могут схватить и отправить в тюрьму, а, может, и чего похуже.
– Рахиль, девочка, ты тоже кушай. Кушай, не стесняйся. Женщина должна быть немного в теле, правда, Славик? Тебе, Рахиль, ещё рожать предстоит, а для этого необходима фигура, уж ты мне поверь, девочка.
Роза Моисеевна приосанилась, демонстрируя свою фигуру, и Слава невольно перевёл взгляд на худую Рахиль, на острые плечи и на то место, где у женщины должна быть грудь, и поспешно кивнул маме. Тут он был, пожалуй, даже согласен. Фигура у женщины быть должна. Какая надо фигура – где-то округлая, где-то тонкая и звонкая. Как у Алины. Слава не удержался – улыбнулся самому себе, вспомнив вчерашний вечер, прикрыл глаза, и Алинка, тёплая, живая, встала как наяву перед глазами.
Она сидела на кровати, по-турецки поджав под себя ноги, в коротком мягком халатике, накинутом на голое тело, с мокрыми после душа волосами. Он целовал её круглые розовые коленки и пытался подлезть дальше, а она притворно отталкивала его руку и смеялась, запрокидывая красивое лицо: «Славка, паразит, я ведь сейчас вино пролью». У неё и правда в руке был бокал с вином, золотым и игристым – она любила только такое, и он специально доставал его для неё всеми правдами и неправдами, – а он, по-прежнему скользя ладонями по её жарким ногам и забираясь всё выше, не мог отвести глаз от её смеющегося лица. И это был тот краткий миг счастья, когда не думалось ни об опасности, которая грозит ему, ввязавшемуся против воли в эту авантюру, ни об опасности, которая грозит ей, передававшей чуть ли не ежедневно секретную и важную информацию Долинину, ни вообще о той глупой и нелепой ситуации, в которой они оба оказались.
Слава открыл глаза. Вместо живой и смеющейся Алины, перед ним опять замаячила унылая физиономия Рахиль. Он мысленно застонал. Ну почему, чёрт возьми, он, взрослый мужик, должен сейчас тут сидеть и строить из себя какого-то клоуна, пока его мама устраивает эти никому не нужные смотрины.
Мамино маниакальное желание выбрать ему жену, и не просто абы какую, а непременно из добропорядочной еврейской семьи, бесили Славу до зубовного скрежета. Он искренне не понимал этого, не хотел понимать. Какие евреи? Что за дремучие традиции? Что за пережитки прошлого, в конце концов?
В Башне никто и никогда не заморачивался по поводу своей национальности, даже слово-то это использовалось исключительно для обозначения чего-то отжившего, от которого веяло скукой, как со страниц учебника древней истории. Возможно, до потопа, это и было актуально, поскольку огромная страна, Россия, выходцами которой были и Славины предки в том числе, была многонациональной, и сколько их в ней насчитывалось, этих национальностей и народностей – десятки, сотни – бог его знает, теперь это уже не имело никакого значения: всё равно они все считались русскими, и это было больше чем просто национальность и больше, чем просто народ. И никого особо не волновал ни оттенок кожи, ни цвет или разрез глаз, ни имя, данное при рождении, ни фамилия, доставшаяся от отца – в плавильном котле Башни они все рождались, смешивались и, умирая, уходили в небытие, оставляя после себя детей, русских детей, которым однажды будет суждено ступить на твёрдую землю и начать новое возрождение единой и общей страны, России.
И только одна нация, к которой с натяжкой можно было отнести и самого Славу, строго блюла обычаи своего рода, семьи держались особняком и даже женить детей предпочитали только на своих. Слава не понимал и не разделял этой фанатичной преданности своим корням, этому маниакальному желанию во что бы то ни стало отделиться, противопоставить себя всем остальным. Да и не только он один. В последнее время всё больше молодых устраивали бунты и создавали семьи с обычными, «неправильными» людьми. И чем чаще такое случалось, тем активнее противостояли этому представители старшего поколения.