Башня. Новый ковчег-5
Мысли Бориса снова вернулись к Пашкиной сестре. Как он не убеждал себя, как ни старался отогнать вновь возникшее перед глазами Марусино насмешливое лицо, круглое, с милым чуть вздёрнутым носиком, как ни повторял себе: «Боря, ну ведь баба как баба, ничего особенного», а всё равно ничего не мог с собой поделать. Как не мог и признаться самому себе, что всё-таки чем-то она его зацепила, эта несговорчивая Пашкина сестричка…
– Ты здесь уже? – в комнату зашёл Павел.
Звук его голоса заставил Бориса чуть напрячься. Он быстро подошёл к столу, стал спиной к другу, взял в руки брошенный им список лекарств. «Знает или нет? Доложила уже Анна?» – пронеслось в голове. Судя по всему, ещё не успела, иначе Савельев с порога начал бы орать. Но всё равно доложит. И тогда Пашка на нём отыграется. От этих мыслей Борис помрачнел.
– Здесь уже, тебя жду, – Борис развернулся к Павлу. – Вот, требования Анькины наизусть заучиваю…
– Борь, Марату стало хуже. И ещё один рабочий, тот совсем плох. Надо продавить Ставицкого, – Павел уселся за стол, посмотрел на часы, потом на телефон. Ставицкий был точен, всегда звонил чуть ли ни секунда в секунду.
– Надо – продавим, – пробурчал Борис, хотя уверенности у него не было.
– Но это ещё не всё, Боря, – продолжил Савельев. – У нас ещё одна проблема.
– Вот ничуть не удивлён, – Борис вздохнул и машинально потёр щёку. – День сегодня такой, проблемный. Как начался…
– Какой день? – Павел отвлёкся от своих раздумий и внимательно посмотрел на Бориса. – А чего это ты такой невесёлый? Случилось что?
– Ничего не случилось, не обращай внимания. Голова, Паш, болит с утра. Так что у тебя за проблема?
– Ротацию нам надо сделать, – и, видя, что Борис не совсем понимает его, Павел пояснил. – Надо менять Васильева на Бондаренко.
***
Васильев. Павел и сам толком не понимал, что его тревожило. Пресловутая интуиция? Но она была у него развита слабо, да и что такое эта интуиция, Павел не вполне понимал. Он предпочитал полагаться на факты и дела, а ещё – как бы странно это не звучало – доверять людям. Но тут он не верил. Хотел и никак не мог себя заставить, хотя никаких поводов для недоверия в общем-то не было.
Та вспышка в кабинете, в первый день появления на станции, когда Павел не сдержался, рявкнул так, что тонко затряслись стёкла в шкафу с рабочей документацией, казалось, пошла Васильеву на пользу. Виталий взял себя в руки, вернулся к своим обязанностям, и Павлу в принципе было не в чем его упрекнуть, но, тем не менее, что-то не давало покоя, грызло, настораживало, и этот червячок сомнения не позволял ему в полной мере опереться на своего зама. К тому же Павел хорошо помнил слова Марата, пусть и туманные, про то, что от Васильева не сильно много толку на станции, и про те пресловутые пять суток опоздания. И теперь, несмотря на то, что Виталий уже полностью выправился и работал уж во всяком случае ничуть не хуже многих других, Павел продолжал к нему приглядываться и чувствовал, что пока он не выяснит, в чём дело, он не сможет полностью ему доверять.
По-хорошему следовало поговорить с Руфимовым, но, во-первых, Марату действительно становилось хуже, а, во-вторых, – Павел понимал, – если бы Марат знал наверняка, он бы обо всём рассказал сразу. Но Руфимов ограничился расплывчатым предупреждением, а значит, и у него против Васильева ничего нет. Ничего, кроме подозрений. Подозрений в его вине за те пять суток – целых пять суток опоздания.
Если говорить начистоту, то в их ситуации это уже не тянуло на простую оплошность, это был критический момент, на который нельзя было так просто закрыть глаза. И если Васильев прямо виноват, то Марат мог – тогда он ещё это мог – отправить его наверх, потому что даже Бондаренко на костылях был лучшим вариантом, намного лучшим. Но Марат этого не сделал. Почему?
Этот вопрос не давал Павлу покоя, и, немного въехав в рабочий процесс, он поднял документацию, досконально изучил все графики и журналы работ, и то, что он обнаружил, его совсем не порадовало. И дело было не только в том, что они все прошлись в шаге от более крупной катастрофы, чем просто пять суток задержки – тогда могло рвануть, с человеческими жертвами и серьёзным повреждением оборудования, – дело было ещё кое в чём.
Павел сидел и тупо пялился в журнал испытаний системы герметичных охлаждений. Ряды цифр бежали перед ним бесконечной вереницей, но он, уже вникнув в них и отчётливо увидев то, что нельзя было не увидеть, что бросалось в глаза, как тревожные, светящиеся красным индикаторы на щите управления, замер перед другим – перед знакомой фамилией, родной фамилией, проставленной в столбце «ответственное лицо».
– Ты должен был её сразу – сразу, слышишь – гнать отсюда в три шеи! – Павел почти швырнул в Руфимова распечатанные листы, которые, разлетевшись, веером усыпали и кровать, на которой лежал Марат, и пол рядом с кроватью.
– Катюша, помоги мне сесть, – попросил Руфимов, не обращая внимания на полыхающего от гнева Савельева. – Подоткни мне подушку под спину, будь добра.
Катя с готовностью бросилась исполнять просьбу Марата, бросив опасливый и в то же время укоризненный взгляд на Павла. Она была одна, Пятнашкин ещё отсыпался после ночной смены, а Анна бегала где-то наверху, в военном лазарете, – если бы они были здесь, то Павла к Руфимову просто не пустили бы и уж точно не дали бы так орать. Но Катюша ничего против сказать не смела, только смотрела на него своими детскими голубыми глазами с немым упрёком и явным неодобрением.
– Проорался? – поинтересовался Руфимов после того, как Катя помогла ему сесть.
Даже такое, казалось бы, незначительное перемещение далось ему с трудом. Он тяжело дышал и морщился от боли. Павел почувствовал стыд, опустился на кровать, в ногах у Марата, уронил руки между колен и, уставившись перед собой невидящим взглядом, почти простонал.
– Она же чуть было всё не запорола. Всё! Какого чёрта она вывела давление на такие параметры? Она что, совсем дура, не понимала, что рванёт? Или выслужиться хотела? Быстрее испытания закончить, сроки подтянуть?
Марат по-прежнему молча смотрел на него, и Павел почувствовал, как под спокойным взглядом друга его злость постепенно отступает.
– Я так понимаю, Селиванов всё дело спас? Так?
– Так, – подтвердил Марат. – Хорошо, что он в ту ночную смену работал. Ну и меня вовремя выдернули.
– Ну а дальше? – Павел повернулся к Марату. – Дальше? Почему ты её со станции не отослал? Пожалел? Потому что она моя сестра? Не отпирайся, я знаю, что ты в курсе. Тут все в курсе наших витиеватых родственных отношений.
– Нет, Паш, не потому что она – твоя сестра. Да и причём здесь это – мы в тот момент вообще все тебя покойником считали. Просто… – Марат замялся, потом вздохнул. – Марусина вина здесь есть, но я думаю, что не только её.
– А чья же ещё?
– А вот чья, Паша, она не говорит. Вы, Савельевы, упёртые. Порода у вас такая дурацкая…
Но дурацкая или не дурацкая была их Савельевская порода, дело это не меняло. Катастрофа чуть было не случилась именно в смену Маруси, и именно её фамилия стояла в журнале испытаний, именно её решением было повысить давление выше нормы, и только настойчивость и принципиальность Селиванова – не кого-то другого, чёрт возьми, а именно Селиванова – их всех спасла.
Это было ещё одной каплей в тот коктейль эмоций, в который Павел окунулся с головой с того самого момента, когда вдруг открылось, кем ему приходится эта маленькая дерзкая женщина. Он и при обычных-то обстоятельствах вряд ли бы знал, как себя с ней вести, а уж теперь и подавно. Иногда ему казалось, что она напрочь перечёркивает всю его светлую память об отце – перечёркивает просто самим фактом своего существования, добавляя горечи в всплывшую вдруг тёмную сторону жизни отца, а иногда, что было уж совсем странным, наоборот: наличие в жизни Григория Савельева ещё двух людей – красивой женщины, той, что, не стесняясь никого, рыдала на похоронах, и маленькой девочки, тогда ещё совсем маленькой, и едва ли хоть что-то понимающей в запутанных и связавших их всех отношениях, иногда именно это и оправдывало отца в его глазах. Павел понимал, что он не любит и никогда не полюбит эту женщину, которую судьба навязала ему в сёстры, и в то же время испытывал непонятное волнение, когда она находилась рядом, а она – чёрт возьми – почти всё время была при нём. Ему хотелось, чтобы эта ошибка, чуть не стоившая жизни станции, была её и только её ошибкой, и при этом он убил бы на месте любого, кто, кроме него, посмел бы её в этом упрекнуть. Ему хотелось сесть и поговорить с ней – обо всём и прежде всего об отце, рассказать, как сильно он его любил, и услышать в ответ такое же признание, и одновременно с этим его бесила одна только мысль, что она может сказать: «мой папа», а она может, ведь он был и её отцом тоже.