Кровь хищника
— А свалится, если в лоб попадешь? Нужно было влепить промеж глаз.
— Не перебивай, дурной! У медведя лоб как стальной, от него пуля отскакивает. Да и попадешь ли еще в лоб, бабушка надвое сказала. Да… Думал, задерет сейчас. А тут медведица внезапно пропала.
— Как это?
— Да вот так. Как сквозь землю провалилась! Ну я полежал малость, потом очухался и обратно к берлоге пошел. Медведица-то обычно зимует с годовалыми медвежатами. За ними и отправился.
— И что?
— Что, что… Подстрелил медвежат да и домой принес. Ничего, хорошо нас тогда мишки выручили. Не они бы, так бы с голоду всей семьей и передохли…
Теперь Хадие все стало ясно. Вот, значит, как к ней в берлогу попала медведица, вот кто мать ее Тугана в пещеру завел, сам того не ведая… Теперь можно было и уходить. Но следующий вопрос молодого охотника вновь остановил ее:
— Дядя Медвежатник, а ну как Уктаева кикимора на нас выскочит? Что делать-то будем?
— Да она не навредит, — отозвался пожилой, ползая в траве. — Видел я ее прошлым летом, с козой ходила.
— Страшная, поди?
— Не знаю… Издалека видел. Волосы длинные, растрепанные, и в красном платье. С хохотом исчезла, словно в закате растворилась.
«Вот болтун, — подумала Хадия. — В закате растворилась… Скажет тоже. Еще будто бы и хохотала».
Молодой снова заговорил, после паузы:
— А кулак Такый видел кикимору верхом на медведе. В деревне говорят, что он сюда из-за нее и повадился ходить.
На этот раз Хадия даже вздрогнула при знакомом имени и еще сильнее навострила слух, стараясь не пропустить ни слова.
Медвежатник презрительно скривился и сплюнул:
— Дурной ты и есть дурной! Ну какая там кикимора? Он где-то здесь запасы зерна прятал, потому и шастал по лесу да по горам. Оттого его в Магадан и сослали. Ведь ни зернышка не сдал по продразверстке, все зерно из амбара в горы перетаскал!
— Видать, знал, где прятать, кому в голову придет искать на Уктау.
— То-то и оно, — подытожил Медвежатник. — Здесь если и искать, то не найдешь…
Дальше их разговоры слушать было неинтересно. Кажется, они собрались забраться поглубже в лес, поохотиться. Их дело… Теперь у нее в мыслях было только одно, уже слышанное однажды от Такыя, слово: Магадан. Как и тогда, при разговоре с Такыем, Хадия почувствовала, что слово это означает нечто страшное и безнадежное. Значит и Такыя не миновал этот далекий Магадан.
Казалось, опустели окрестности Уктау. Нет больше ее Такыя, не любить им больше друг друга, и никогда он не увидит ее Миляш. Кто знает, может, и взял бы он Хадию себе в жены, сблизились ведь. Да только не выпала им такая судьба…
Встреча с двумя мужчинами, их разговоры наводили на Хадию мрачные размышления. И в Асанае, стало быть, неспокойно. Какие-то Советы, колхозы. В Асанай дорога закрыта, это ясно. А что ей делать здесь? С голоду подыхать? Нет, уходить надо. Вот только куда? Снова на хутор, вот куда! Эта мысль давно уже завладела Хадией. К Уктау, некогда желанной, она уже охладела давно, а после встречи с Такыем — особенно. Да и здесь теперь опасно, все чаще стали появляться люди, и не в одиночку.
На долгие сборы времени уже не оставалось. Надо было дождаться бабьего лета и трогаться в путь. Постоянство природных явлений Хадие хорошо известно. Дней через семь-десять наступит бабье лето, пленительное по своей красоте, обманывающее душу, создавая иллюзию о нескончаемости лета. Опять начнут подыматься травы, некоторые растения начнут распускать почки, как женщина, вдруг забеременевшая на склоне лет…
Прощание с Уктау
С того дня Хадия лихорадочно начала собираться в дальнюю дорогу, уже твердо решив оставить Уктау и вернуться обратно на хутор. Уже на следующий день она упаковала самые необходимые вещи, вышла на берег реки, молча постояла в раздумье, до рези в глазах всматриваясь на вершину Трехглавой горы, на березняк, на отроги Уктау и орлиные гнезда на вершине самой горы. Прислушалась к тишине, которая устанавливается только в эту пору: задумчиво соскальзывают с ветвей деревьев пожелтевшие листья, и пауки неслышно и споро плетут серебряные нити своих паутин…
Вернувшись в пещеру, еще раз проверила поклажу. Как будто все необходимое на месте, вот только не знает, что делать с медвежьей шкурой. Слишком тяжела, чтобы унести ее с собой, и оставлять здесь жалко. Наконец решила отрезать от шкуры небольшой кусочек, как память о времени, проведенном с Миляш на Уктау, а саму шкуру тщательно выбила, отряхнула и повесила на перегородку. На всякий случай, мало ли. Вдруг когда еще и придется бывать здесь. По той же причине тщательно заделала вход в пещеру, чтоб ни птицы, ни звери не потревожили дом в ее отсутствие. Все-таки дом! Сколько здесь было пережито, разве можно забыть такое?
Взяв Миляш на руки, Хадия решительно перешла реку вброд и зашагала в сторону хутора, больше не оглядываясь. Милка с козлятами потянулись за ней следом…
До цели добирались двое суток. Две ночи Хадия провела в лесу у костра в тревожных раздумьях. Миляш безмятежно спала у матери на коленях, а женщине было не до сна. Как-то там оно обернется, на хуторе? Не разорили ли его окончательно лихие люди? Как удастся вновь прижиться на старом месте, с которым связаны не только хорошие воспоминания об отце с матерью, о соседских ребятишках?
Тревожно Хадие на душе, гонят сон мысли. И только под утро забывается она коротким и чутким сном.
А на третий день, проделывая себе дорогу через густые и высокие заросли крапивы ножом, Хадия вышла на большую, голую поляну: хутор! Она опустила дочку на землю и осмотрела подворье Ивана, амбар, баню. Все как будто на месте, и не видать присутствия посторонних. Хадия решительно направилась прямо туда.
Рай
По сравнению с Уктау здесь был настоящий рай. Добротный деревянный дом с окнами и дверью, с печкой. Баня, где можно было с удовольствием выкупаться, и главное — припасы! В тот же день они с Миляш проверили ледяной погреб помещика, амбары и землянку отца. Все осталось в сохранности, никто ничего не разворовал. Значит, и людей за эти годы здесь не было.
Все же из опасения, что кто-то может наведаться на хутор, Хадия приняла меры предосторожности. В землянку неподалеку перенесла часть съестных припасов, чтобы не бегать часто в ледяной погреб и не обнаружить его перед возможными чужаками. А от дома к землянке женщина прокопала подземный лаз, благо тяжелая работа ее не пугала после жизни на Уктау. Не прошло и недели, как достаточно широкий и высокий подземный ход был готов. А чтобы стенки его не осыпались, Хадия укрепила их подпорками. Теперь в случае опасности в землянке можно было и укрыться, благо снаружи она практически не заметна.
Бытовых принадлежностей и кухонной утвари в доме Ивана оставалось еще достаточно. Остался и сундук, в котором хранились Ваняткины и Аксюткины игрушки, которые очень пришлись по душе Миляш, не знавшей прежде других игрушек, как речные камешки и лесные корешки. И глазки ее вроде стали лучше видеть.
Не прошло и месяца со дня их возвращения на хутор, как ударили настоящие морозы. Хадие пришлось поселить Милку с козлятами в доме, чтобы не померзли. Да и Миляш так веселее. Длинными вечерами дочка играла с козлятами, Милка хрумкала сеном, которого сохранилось немного в сарае, а Хадия занималась рукоделием. Из того же красного материала сшила занавески и прикрыла окна, чтобы не испытывать постоянного ощущения, что кто-то заглядывает из темноты в дом сквозь стекло. Начесала пуха с Милки и связала для себя и Миляш носки, пригодились спицы, которые Анфиса забыла взять с собой.
…Был один из таких вечеров. В доме тихо, тепло, а на дворе завывает ветер. Воет и воет на разные голоса. Иногда даже кажется Хадие, будто где-то неподалеку корова мычит. Прислушавшись, женщина вдруг аж подскочила на месте. А ведь действительно — корова!
Вышла на улицу, плотно укутав лицо платком. И тут совершенно отчетливо услышала тяжелый коровий вздох и, вслед за ним, протяжное мычание. За домом, в защищенном от ветра месте, и впрямь стояла корова с телкой. При свете луны их силуэты выделялись на фоне бревенчатой стены. Хадия подошла поближе, безбоязненно обняла шершавую коровью морду, погладила по щеке. Та тоже потянулась к женщине и лизнула руку теплым языком, словно узнала. Хадие в морде животного тоже как будто показалось что-то знакомое. Будто молнией высветило в ее памяти, как тетка Анфиса звала перед дойкой: «Маруся, Марусь!..»