Темная сторона

– Фогель, Штилике, чтоб вы сдохли! – истерит Клаус. – Сволочи, гады, ублюдки, ненавижу вас!
Огненная точка разрастается в шар. Он проламывает оболочку капсулы и взрывается, разом превращая нашу тихую обитель в яростный ад. Земля вздымается на дыбы и разлетается насыщенным обломками и осколками огненным валом. Он разворачивает мне грудь, вспарывает живот, пробивает внутренности. Мне больно, отчаянно больно. Я умираю.
   
Цикл 284
 
Как всегда, прихожу в себя последним. Так случилось в то злосчастное утро, в позднем августе сорок третьего, так происходит всякий раз и поныне. Выбираюсь из землянки. Вилли с Клаусом уже снаружи, пялятся на зависшее над восточным горизонтом солнце. Время начало свой отсчет, свой поганый, пыточный, садистский отсчет. Оно сжалось, скукожилось, в сотню раз замедлило скорость по сравнению с той, что снаружи. Время капсулы. Наше время – растянувшийся на три месяца мучительный день.
– Обрыдло все, – привычно истерит Клаус. – Как же мне все остопоганело. Этот лес, гадское солнце, ваши рожи. Почему я не могу умереть? Вы, подонки, вас спрашиваю! Почему я, в рот вам ноги, до сих пор не могу умереть?!
Клаус врет. Больше всего он боится умереть навсегда. Не родиться вновь в душной землянке, а исчезнуть навечно. Мы все боимся этого, боимся отчаянно, хотя и не признаемся вслух.
– Пошел ты! – рявкает на Клауса Вилли. – Каждый раз одно и то же. Хочешь, буду стрелять тебя, едва родишься, мозгляк? Хочешь, гнида?
Клаус испуганно затихает. Он не хочет. Хотя и знает, что Вилли не станет стрелять. Мы ненавидим друг друга, давно и надежно. Но мы – три части единого целого. И так привыкли, притерпелись, прикипели друг к другу, что преждевременная смерть одного остальным доставляет пускай не горе, но искреннее сожаление. Будто потерял раньше срока что-то, без чего нелегко обойтись.
– Хайль Гитлер, уроды, – приветствую я обоих. – Рад, что вы снова здесь.
Пузатый Вилли кривит мучнистые дряблые губы. Век бы не видать его рожу.
– Здравствуй, Георг, – отвечает он. – Пошел бы ты в жопу со своим Гитлером.
Пережившего нас на пару наружных лет фюрера мы ненавидим не меньше, чем друг друга. Это из-за него, психопата и садиста, мы стали тем, что есть. Это он, гад, загнал нас в проклятую капсулу и оставил в ней подыхать. Это его заботами окочурились сотни тысяч немецких парней. Только вот нам троим повезло. Или не повезло, в зависимости, как посмотреть. Вместо чтоб один раз сдохнуть за фюрера и фатерланд, мы издыхаем раз в три месяца невесть за что.
– В жопу так в жопу, – соглашаюсь я и отправляюсь в лес за жратвой.
Жратвы нам отмерено, словно кот нагадил. Это сейчас, когда научились жить впроголодь, ее хватает до конца цикла, даже если в капсулу не заявится гость. Зато раньше… Меня передергивает, стоит вспомнить, как стрелялся за месяц до срока, потому что мучительные спазмы в желудке не было никаких сил терпеть.
Я вброд пересекаю ручей. Он течет с запада на восток, огибает поляну, скатывается по склону овражка, узкой змейкой вьется между деревьями леса, всасывается в оболочку капсулы и исчезает. Рыбы в ручье нет, зато в изобилии водятся головастики, из которых Вилли варит суп. Всего головастиков сто девяносто три, и выловить их всех обычно удается, когда треть цикла уже позади.
Добираюсь до северной окраины. Здесь малинник, сегодня мне предстоит обобрать два куста. Срезать десяток грибов и прикончить здоровенную гадюку, которая очухивается раньше нас и потому успевает уползти, так что ее приходится разыскивать. Змея – единственный, кроме нас, постоянный обитатель капсулы, если не считать головастиков и насекомых. Раньше мы пожирали гадюку сразу, но, набравшись опыта, стали вялить на солнце – теперь за счет змеиного мяса удается протянуть дня три-четыре.
Касаясь пальцами оболочки, бреду вдоль нее на восток. Раньше капсулу мы называли ловушкой. До тех пор, пока гостем не забрел профессор из Москвы, который выдвинул красивую гипотезу, прежде чем мы его сожрали. Согласно этой гипотезе, мы втроем угодили во временную петлю, образовавшуюся в результате мощного взрыва. Как угодили и почему именно мы, профессор объяснить не сумел, и психанувший Клаус его прикончил. Как бы то ни было, драпали мы из-под Курска так, что земля стонала под сапогами. Отбившись от части, три недели плутали по лесам и забрались в самую глушь. На лесную поляну с заброшенной землянкой по центру наткнулись, когда вконец уже обессилели. В этой землянке мы провели ночь, а пробудившись наутро, решили отоспаться и днем. Вновь проснулись уже в сумерках, от доносящихся с востока человеческих голосов. Говорили по-русски, но мы даже обделаться от страха не успели, а лишь заорали от ужаса, потому что над головами уже стремительно разрастался огненный шар. Обрушившись, он разом заткнул и русских, и нас.
Жуткая вещь эта капсула. Изнутри – словно купол с прозрачными стенами: у нас вечный август, а за ними то январь, то апрель. Зато снаружи никаких стен вовсе нет, все гости это подтверждают. И капсулы никакой нет, пока внутри не окажешься. Московский профессор плел что-то насчет разрыва в пространственно-временном континууме. Анизотропного разрыва – в одну только сторону. Вот нас этим разрывом и угораздило – по самые анизотропы.
Гадюка обнаруживается в корнях могучей сосны. На меня у нее выработался условный, как и все здесь, рефлекс: при моем приближении змея сворачивается в клубок и готовится к атаке. Мы враги – я убивал ее двести восемьдесят три раза – и, будь я на ее месте, все бы отдал за возможность хотя бы раз ужалить в ответ. К гадючьей беде, я так же опытен, как она, зато намного сильнее – поэтому ужалить не удается. После серии обманных движений я тесаком сношу гадюке башку. Закидываю еще дергающуюся в руках мертвую тварь на плечо и бреду дальше.
С востока оболочка капсулы не такая, как по остальному периметру. Участок метров в пять длиной непрозрачен, будто разрыв в стекле забили фанерой. Что снаружи, сквозь него не видать, да и гости к нам через этот участок не проникали. Съеденный профессор говорил, что здесь, возможно, завязана пуповина капсулы. Нам, впрочем, от этого знания ни тепло ни холодно.
Возвращаюсь к полудню – время мы по-прежнему измеряем наружными категориями. Странный этот полдень, как и девяносто два остальных в цикле. Солнце с утра сдвинулось по небосводу разве что на миллиметр-другой. Воздух вязкий, тягучий, провонявший гнилыми листьями и человеческим дерьмом. Вилли с Клаусом к моему возвращению успели уже совершить содомский грех – морды у обоих морщатся от отвращения.
– Во времена фюрера вас бы уже давно расстреляли, – упрекаю любовничков я.
Упрек незаслуженный. Гомосексуалистами бывшие солдаты вермахта стали не от хорошей жизни – не каждый, как я, способен достичь удовлетворения мастурбацией, вот бедолагам и приходится пользовать друг друга, когда гостей нет. Что ж – если от любви до ненависти один шаг, то и в обратном направлении не больше. Впрочем, от неестественных наклонностей напарников мне только польза. Когда к нам попадают гостьи, достаются они преимущественно мне – к женским прелестям Вилли и Клаус несколько охладели.
Вспоминаю, как я блаженствовал в сто девяностом, что ли, цикле, когда к нам занесло сразу трех восемнадцатилетних красоток, заплутавших в дремучих курских урочищах. Я драл их одну за другой, а иногда и всех вместе, подбадриваемый скабрезными советами Вилли и мерзким хихиканьем Клауса, держащего девчонок на прицеле. И хотя я сопереживал гостьям, трахать последнюю оставшуюся в живых, пока Вилли с Клаусом за обе щеки уплетали ее подружек, было воистину божественно.
  
Времена, когда меня мучили угрызения совести, в прошлом. Выхода из капсулы нет – гости обречены независимо от того, прикончим мы их или позволим дотянуть до конца цикла. С началом следующего капсула неизменно возвращается в изначальное состояние – от посторонних, занесенных снаружи предметов, не остается и следа. В конце концов, гости могут даже гордиться тем, что сумели напоследок принести пользу – так я считаю. Вилли и Клаус согласны, хотя совести у обоих отродясь не водилось. Вонючие скоты.