Темная сторона

Юркан переглянулся с Ханой. Промолчали оба.
– Слушай, давай по делу говори, – досадливо проворчал Басмач. – Куда он сгинул? Лавэ, небось, у бабы увел и подался в бега.
– Не исключено, – согласился Очкарик. – Только как насчет покойника? Он тоже подался в бега? Короче, слушайте дальше. Еще месяц спустя Настасья крякнула. Ни с того ни с сего: заперлась у себя, а когда дверь высадили, смотрят – уже холодная. Детей она нажить не успела, завещание оставить тоже, так что родня пустила дом с молотка. По частям. Нижние два этажа достались пензенскому помещику Золотареву с многодетным семейством. А верхний – господину Канищеву, ни много ни мало карточному шулеру из Самары. И устроил этот Канищев у себя наверху эдакий притон. В той самой комнате, где Настасью Самойлов жарил, столы поставил с зеленым сукном и стал пришлых лохов обчищать. Бывало, что и до нитки. Бабки там крутились – мама не горюй, причем наличностью – ассигнациями и золотом. Свидетельств – полна задница.
  
– Так, – кивнул Юркан. – И куда они делись, бабки?
– В том-то и дело, что невесть куда. В один прекрасный день шулер пропал. Причем Золотаревы видели, как он в хату свою входил, а как выходил, не видал никто. Лохи пришли, смотрят – нет Канищева. И бабок нет – ни копья. Дальше – больше. Лет эдак десять все тихо было. А потом у Золотарева дети помирать стали. Один за другим и кучно так, чуть ли не каждый месяц. Сначала…
– Отчего помирать? – встряла Хана.
– Да кто от чего. Сначала один от кори загнулся, потом другой с лестницы упал, третья костью подавилась, четвертый… В общем, Золотарев мертвецов схоронил, а с оставшимся выводком от греха подальше съехал. Было это уже в 1784-м. Видать, дурная молва после этого пошла, потому что двадцать лет дом пустым простоял. Но в 1804-м образовалась на него купчая. Неизвестно, был Золотарев к тому времени еще жив или родня его распорядилась, но досталось все знатному купчине Рогозину, который на жилье бабки делал. Короче, стал дом доходным, хаты в аренду пошли. До революции сотни жильцов было – я в бумагах копаться затрахался. Поэтому назову сейчас только некоторых:
– Коллежский советник Ященко – пропал бесследно.
– Ротмистр Гущин – пропал.
– Гоф-курьер Соловьев – найден повешенным.
– Промышленник Сулейкин – пропал.
– Титулярный советник фон Бринкер – найден зарезанным.
– Учитель Купченко – пропал вместе с супругой.
– Белошвейка…
– Стоп, – оборвал перечисление Юркан. – Сколько их всего?
– За сто десять лет – восемнадцать смертей при невыясненных обстоятельствах и двадцать семь бесследных исчезновений. Но самое главное – бабок ни в одном случае не осталось. Ни наследники, ни полиция, ни новые жильцы ни хрена не нашли. А при Совдепии и того пуще. Из квартир коммуналки сделали. Но там уже черт ногу сломит. Исчез человек и исчез – может, сам по себе исчез, а может, на Лубянке. Война и блокада, опять-таки. В общем, я даже разбираться не стал – столько там всего. Зато дурная молва как была, так и осталась. Я вчера поотирался там поодаль, со старухами из соседних домов поболтал. Проклятый, говорят, дом был, слава богу, что расселяют. Про снос-то они не знают еще.
– Выводы? – бросил Юркан.
Очкарик развел руками.
– Какие уж там выводы. Аномалка, каких мало, если есть вообще. Но чую я, бабки никуда оттуда не делись. Так, видать, и лежат припрятанные. Я все, что мог, прошерстил: кладов в доме не находили – ни разу. Представляете, сколько золотишка может там хорониться? На лимоны, даже если на вес толкать…
– Так что делать будем? – подытожил Юркан.
– Что-что, – вздохнула Хана. – Вы другого чего-то ждали, парни? Нет? Значит, идем.
Юркан припарковал старый, облезлый, на честном слове передвигающийся джип «Чероки» в трех кварталах от цели. Ночь была безлунной, редкие уличные фонари разбавляли непроглядную черноту тускло-желтыми конусами света. Юркан заглушил двигатель.
– Готовы? – выдохнул он. – Пошли!
Вчетвером они выбрались из джипа наружу, разобрали снаряжение и, навьюченные рюкзаками, гуськом двинулись по безлюдному щербатому тротуару.
– Спокойно, не дергаемся, – цедил на ходу Юркан. – Идем себе и идем. Вот он, дом. Встали!
Четверка копалей остановилась. Едва освещенная дальними фонарями, брошенная, с пустыми провалами окон трехэтажка выглядела поистине зловеще. Ночной квартал спал. Было тихо, лишь порывы ветра с шелестом гнали вдоль по переулку мелкий мусор и обрывки газет.
– Пошли, – бросил Юркан. – По одному. Басмач, первый!
Сутулясь, Басмач рысцой пересек узкий переулок и растворился в темноте.
– Очкарик, пошел! Хана, ты следующая! Я замыкаю. Только не очкуйте!
Сам Юркан трусом никогда не был, но сейчас страшился отчаянно. Притаившееся за пустыми оконными глазницами зло казалось едва ли не осязаемым. Юркан не знал, что это за зло, но чувствовал – оно было. Наблюдало. Ждало.
«Не раскисать, – мысленно рявкнул на себя он. – Пошел!»
Быстрым шагом Юркан преодолел переулок, рукой нащупал шероховатую каменную кладку, вдоль фасада скользнул к входной двери и нырнул в проем. Остальные трое ждали, прижавшись к стене.
– Все тихо? – шепотом спросил Юркан. – Хорошо. Очкарик, остаешься на шухере. Остальные наверх.
Он включил тонкий, размером с палец фонарик. Острый игольчатый луч прошил темноту. Подавив желание перекреститься, Юркан шагнул к лестнице. На мгновение замер, на первой ступени мазнул лучом вверх и стал подниматься. Проческу следовало вести сверху вниз, методично прозванивая комнату за комнатой, каждую пядь полов, потолков, подоконников, стен.
– В левую хату, – распорядился Юркан, когда оказались на третьем этаже. – Пош…
Он не успел завершить фразу: внизу вдруг заскрипело, резко, пронзительно, и тут же смолкло. Хана коротко вскрикнула, отшатнулась, зажала рукою рот. Выдернул из-за пазухи кривой узбекский нож и, пригнувшись, застыл на месте Басмач. Юркан почувствовал, будто кто-то хватанул его за сердце, сжал и тотчас отпустил.
– Очкарик, – переведя дух, позвал Юркан. – Очкарик! Живой?
– Ж-ж-живой, – донесся снизу запинающийся голос.
Юркан утер со лба испарину.
– Стой, где стоишь. Хана, пошла! Басмач, страхуешь ее. Я – вас обоих. Начали!
Медленно, шаг за шагом передвигаясь по комнате и водя металлоискателем перед собой, Хана думала о том, что будет делать дома. Сначала душ – смыть с себя пот и страх. Затем грамм сто пятьдесят коньяка, залпом. Нет, сначала коньяк, душ потом. Когда вернется, она перво-наперво нальет в стопку под обрез.
«Если, – поправил внутренний голос. – Не когда вернешься, а если».
«Заткнись, дура! – рявкнула на свое второе „я“ Хана. – Работай, идиотка!»
Следующие полчаса она работала. Упорно гнала от себя мысли о пропавших, об убиенных и о них четверых, сунувших дурные головы туда, откуда следует уносить ноги. Отогнать не удавалось.
В первых двух комнатах металлоискатель зазвенел лишь раз.
– Цветной металл под полом. Глубина сантиметров двадцать, – шепотом сообщила Хана. – Грамм пять-шесть. Монета, по всему.
Басмач поддел ломиком половицы. Юркан посветил, и пару минут спустя монета была извлечена.
  
– Алтын, 1704 года выпуска, – определил Юркан и упрятал монету в пластиковый контейнер. – Серебро, дешевка. Работаем.
Они перебрались в следующую комнату, но, едва Хана начала проческу, скрип раздался вновь.
– Спокойно, – бормотнул Юркан. – Херня это. Дверь где-то на петлях скрипит. Работаем.
Миг спустя, будто в опровержение его слов, снизу раздался другой звук, затяжной, басовитый, задушливый, как если бы кто-то невидимый выпустил из себя пар. У Ханы затряслись поджилки, задрожал металлоискатель в ладонях.