Сизополь

– Александр Николаевич, мы с вами! – вскричала Нателла, мой заместитель и замахала рукой с ярко красным маникюром.
В голове всплыло профсоюзное мероприятие. В накуренной комнате, сидя у меня на коленях, дотошно выпытывала, почему всё-таки она мне нравится, что в ней такого? Разморенный алкоголем, я не понимал какого «такого» и ничего приятного женскому уху сформулировать не смог, поэтому интрижки не получилось.
  
Я кивнул и отвёл взгляд. Сидевшие рядом специалисты – серьёзный Артем и улыбающийся Тимофей закачали головами в ответ и всей мимикой выразили поддержку.
«За мной огромная организация, сто тысяч человек, она должна встать на мою защиту» – подумал я – «А в случае необходимости судебный процесс можно сделать публичным и привлечь огромное внимание. А Москва? А Шмаков 7? Миллионы встанут за меня!»
Представитель регионального законодательного собрания является для органов спецсубъектом, на возбуждение уголовного дела против него требуются дополнительные основания. Обычный следователь возбудиться против парламентария не имел полномочий, только после отмашки начальства. Верин посетил кабинет главы Следственного Комитета, перекинулся с ним парочкой слов и получил разрешение.
Конвоир показал на стул, подтолкнув в спину. Косясь на железную клетку, я неуверенно сел, размышляя о депутатской неприкосновенности, которая оказалась хлипкой, как домик Ниф-Нифа. На счет меры пресечения напрасных надежд не питал, после того как дядя Витя высказался по поводу предстоящего заседания весьма однозначно:
– Хуйня – дрянцо с пыльцой!
Судья – холёный мужчина с седыми висками восседал за длинным лакированным столом и строго смотрел в мою сторону. В новостях, случалось, показывали Европейский суд по правам человека, похожий на сходку астрологов, я запомнил комичных судей в манишках, синие мантии их были оторочены шёлковой отделкой с белым мехом. Мой же выглядел довольно скучно – без парика, цилиндрической шляпы и других театральных приблуд. Позже я узнал – в российском законодательстве закреплено, что облачение судьи в мантию является обязательным, а требования к ношению париков не установлены. Если душа просит – можно и в парике, но дядька, что сидел напротив производил впечатление лишённого фривольных фантазий мещанина. Кстати, использование мантии не по прямому назначению запрещается, подтереться согласно закону ей нельзя.
Верин встал, пригладил брюки на бёдрах и бойко доложил о наличии у меня финансовых ресурсов чтобы скрыться и возможностей повлиять на свидетеля, который опасается за свою жизнь и здоровье. Сегодня он выглядел более расслабленным, нарядился в светло-синий китель и выигрышно смотрелся на фото из зала суда.
Служитель фемиды безучастно глядел на Верина, изредка размеренным кивком выражая согласие. То, что от следствия можно скрыться вытекало из того факта, что органы внутренних дел однажды выдали загранпаспорт. Паспорт был изъят во время обыска, но мужчина без парика решил не подвергать арестанта излишним соблазнам и отправил обратно в камеру. Не в изолятор временного содержания, а в СИЗО и не на два дня, а на два месяца. Из спецсубъекта–депутата я превратиться в спецконтингент – зэка с лёгкостью доверчивого царька, что вынырнул из чана с холодной водой и сиганул в чан с кипящим молоком.
Раздосадованный, представлял, как выхожу и хлопотливо мечусь, не в силах определиться – срочно бежать в Кордильеры по поддельным документам или дождаться ночи и спустить свидетеля в тазике с цементом с моста в Северную Двину. Кстати, кто он, пугливый, я даже не знал.
Через некоторое время подозрения первых дней стали подтверждаться. От когда-то верных соратников не было вестей. Они пропали. Я злился, что попал под очарование их открытых лиц и позволил непростительную роскошь – надежду, эту привычку эмоциональных натур. На кампанию в мою защиту не было намека. Никто не выходил на площадь с протестными транспарантами, криво намалёванными гуашью, не перекрывал горящими покрышками дорогу к губернаторской бане, не объявлял бессрочную голодовку. Ни единой волны самоубийств не прокатилась по Архангельску после ареста профсоюзного вожака, незаменимого, каким я себя мнил. Многотысячная организация как будто умерла. Тишина стояла столь оглушительная, что я начал подозревать заговор в гареме.
Печалился, впрочем, недолго, решив, что креативная безнадёжность – стратегия более эффективная, чем химеры ожидания. Перестал на них уповать и одним днём расстался с мечтаниями о любой помощи извне.
«Новая жизнь наступила, Александр Николаевич, мы ещё посмотрим, кого из старой в неё пустить, когда будут стучать в кованые ворота. Отсекай все достижения и успехи прошлого. Пытайся строить что-то иное, на других опорах, с другими отдушинами, может, тогда исчезнет ощущение бесполезности наступившего дня» – думал я, привыкая к жёсткой ортопедической шконке. «Спать на твёрдом лучше для опорно-двигательной системы, предотвращает развитие остеохондроза» – вертелся с боку на бок, пытаясь найти удобную позу и обнимал тощую подушку.
«Жизнь, жертва… Что вы знаете о жизни и о жертве? Если вас выселили из особняка – это жизнь? Если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу – это жертва?» – спрашивал Остап у Кисы Воробьянинова. А я спрашивал себя – в чём радость настоящего мгновения? И осматриваясь по сторонам раз за разом находил какую-нибудь благодать.
Удивительно, но дивная, искрящаяся радость даже в таком мрачном месте таилась повсюду. В том как смешно продольный просовывал веснушчатый нос в кормушку и кричал:
– Жрачку разбираемс! – а сидельцы наперегонки вскакивали с коек и бросались к двери. В пронзительно-грустной мелодии, что насвистывал парень с сильным сколиозом. В нелепом портрете длинноволосой женщины, который кто-то выскреб на стенке острым предметом. И даже в тихой меланхолии, что разом охватывала господ арестантов после вечернего чаепития.
Безумие на первый взгляд, сентиментальность и романтика на второй, но это – единственная возможность улизнуть от страдания, от брошенности, что разъедает душу как ржавчина старую лейку, забытую на даче.
В печали утопают все тюремные камеры, в её вязкой трясине время от времени захлёбывается каждый арестант. Усугубляет и без того гнетущие проблемы избегающее поведение сидельцев. Оптимисты суетятся и не могут смириться с безнадёжностью положения. Реалисты всё время рыщут в сытом прошлом в поисках хорошего человека, в чьё бытие можно вцепиться. Пессимисты отчаянно соревнуются друг с другом в пророчествах безрадостного грядущего, чем окончательно портят всем настроение.
Наблюдая за сотоварищами, запустившими хворь бессилия до хронической стадии, я раздражался и ужасался их сонливой воле, стараясь не подкармливать закваску отчаяния саможалостью. Мне нужен был импульс, и я искал его повсюду – азартный огонёк, пинок, чтобы продолжать жить. А жить хотелось хорошо.
Незаметно промелькнула неделя. Мужики день за днём рассказывали друг другу истории из жизни – про друзей-кидал и тёрки с налоговой, инвестиции в сауны Симферополя и нервных дамочек, что не давали видеться с детьми, марафет и ошибки политического курса Ельцина. Не успел я утомиться многими знаниями, как открылась кормушка и продольный прокашлявшись крикнул:
– Савкин, подойди!
– Слушаю.
– Сейчас идёшь к адвокату, после по-быстрому собираешься, и в одиночку.
Меня отвели в маленький кабинетик, где сидел адвокат. На лице защитника застыло выражение душераздирающее, казалось, он безутешно скорбит по любимой бабушке. Полные сочувствия глаза забегали, шея испуганно втянулась в плечи, но увидев, что я улыбаюсь Лёня просиял и понял, что оправдываться за свои компетенции не придётся.
  
Начал он с того, что как бы невзначай среди кипы бумаг показал записку знакомым почерком. Мы быстренько подписали нужные документы, заверили отказ от свидетельствования против себя, перекинулись несколькими фразами и я, прихватив стопку макулатуры отбыл обратно в камеру.