Три минуты молчания. Снегирь

Старпом, слышно, повернулся к нему, скрипит дождевиком. Ему, конечно, обидно, когда ему грубят. Шарашит его, но ответить он не смеет. Шурка всё-таки старый матрос, а он старпомом первую экспедицию плавает – какой у него, архангельского, авторитет? И про ночные его подвиги нам уже известно.
– Чего «не свисти»? Поглядел бы, как чайки над порядком кружатся. Они дело знают.
– Они-то знают, – Шурка ему лениво. – Ты не знаешь.
Тут решил Митрохин высказаться:
– А мне, ребята, сон приснился. Глупыш прямо в кубрик залетел. Сел у меня в головах, клюнул плафончик и говорит человечьим голосом: «Бичи!..»
– Прямо так – «бичи»? – Это Васька там, Буров, со спины на живот перевернулся.
– Ага, говорит, «бичи». С первой выметки бочек двадцать возьмёте. А дальше у вас всё наискось пойдёт, опять же – плафончик клюнул. И улетел.
Салаги захмыкали. А мы помолчали. Сон – дело серьёзное. Потом Шурка спустил ноги.
– Отойди, старпом, а то ушибу.
Тот сразу в двери и завопил уже у соседей:
– Мальчики, пад-дъём!
Тут и я полез одеваться. Я-то знаю – Шурка зря не полезет. Он тоже на военке служил. Салаги ещё только рубахи успели напялить и в штаны влезали, а Шурка уже по трапу сапогами загрохотал. Долго им ещё плавать, пока они нас догонят. Но уж обогнать – нет.
Васька Буров ещё долёживал. Он больше всех плавал. Потому и ленивый, чёрт. Но такой ленивый, что другим тоже лень ему выговаривать.
Я вам не буду расписывать, какое было море. Хорошее было море. Не штиль, а балла так полтора, в штиль нам тоже не сахар, ветер лица не свежит. А над порядками чайки ходили тучами – доброе знамение. В салоне, за чаем, только и говорили – что вот, мол, первая выметка и не зряшная; пустыря вроде не дёрнем; авось, мол, и дальше так пойдёт; тьфу через левое, чтоб не сглазить.
Но вот стало слышно – шпиль заработал, и мы потянулись потихоньку на палубу. Уже дрифтер с помощником вирали [39] из моря стояночный трос, и все становились по местам.
Я своё делал – отвинтил люковину, отвалил её, ролик уложил в пазы, но в трюм не лез ещё.
Дрифтер не торопился, и мы не торопились, смотрели на синее, на зелёное, ресницы даже слипались. Стояночный трос уже кончался, за ним выходил из моря вожак – будто из шёлка крученный, вода на нём сверкала радужно. Чайки садились на него, ехали к шпилю, но шпиль дёргался, и вожак звенел, как мандолина, ни одна птаха усидеть не могла. Дрифтер тянул его не спеша, то есть не он тянул, он только шлаги прижимал к барабану, чтоб не скользили, но так казалось, что это он тянет, дрифтер, весь порядок – с кухтылями, поводцами, сетями, рыбой. Ну, рыбу-то мы ещё не видели. И наверное, дрифтер не о ней думал – нельзя же только об этом и думать, – а думал, наверное, про чаек, которых мы зовём глупышами, черномордиками и солдатами: счастливей они нас или несчастнее. А может быть, и вовсе ни о чём, просто глядел на воду, заворожённый, млел от непонятной радости.
Я подошёл к нему.
– Погода, Сеня!
– Погода, дриф.
– Так бы всё и стоял на палубе, не уходил бы.
– Нипочём, дриф.
– А работать надо, Сеня.
– Спору нет, дриф.
– Потому что – что?
– Потому что стране нужна рыба.
– Грамотный Сеня, идейный. Ну, коли так, отцепляй «стоянку» [40].
Я, слова больше не говоря, развинтил чеку и – с первым шлагом – полез в трюм. Прощай, палуба!
Пахло тут – старой рыбной вонью, карболкой и «лыжной мазью» от вожака, пахло чернью, которой метили на нём марки. И гнилыми досками – от бочек, они за тоненькой переборкой, мне их отсюда видно сквозь щели.
Но я покуда осматривался и принюхивался, а вожак уже, как удав, наполз на меня сверху, из горловины, навалился пудовыми кольцами, надо бы койлать [41] его, да повеселее, пока он меня не задушил.
– Вир-рай!
Это мне дрифтер сверху откуда-то, с синего неба.
А вожаковый трюм – метр с чем-нибудь на восемь, особенно не побегаешь. А надо – бегом. Я этого дела ни разу ещё не нюхал, только с палубы видел мельком, как другие делают, которые после этого лежали в койке часами и глядели в подволок. Знал я только, что вожак в трюме койлается по солнцу и снаружи внутрь. Почему не против солнца? Не изнутри наружу? А бог его ведает, – свив, наверное, такой, – да и не моя забота.
 
Значит, так: семь шагов вперёд, вдоль переборки, поворачиваешь направо, по солнцу, и снова ведёшь-ведёшь-ведёшь по самому плинтусу, утыкаешься в переборку и опять направо по солнцу, опять семь шагов вперёд, опять по солнцу, по солнышку ясному, новый шлаг ложится внутрь, поворачиваешь, опять переборка, и снова ведёшь-ведёшь-ведёшь… Видали, как лошади бегают на молотилке?
– Вир-рай!
А вожак этот чёртов идёт не откуда-нибудь, а из моря. А море – оно мокрое. Оно мне течёт потихоньку за ворот, и варежки брезентовые вмиг промокли, и в глазах, конечно, защемило. Я было пристал дух перевести, глаза вытереть, и вдруг темно – ко мне кто-то в трюм заглядывает. Старпом. Всю горловину широким своим носом застил. Кеп его небось прислал – меня проверить: всё же я первый день с вожаком.
– Веселей, веселей в трюме! Вожака на палубе навалом…
Дал бы я ему самому побегать, то-то бы взвеселился. Я только сплюнул и дальше побежал. Да не побежал, пошкандыбал на полусогнутых. По пайолам бегать ещё куда ни шло, но я уже первый пласт уложил, теперь по вожаку бегать надо, это вам не паркет, тут в два счёта ногу подвернёшь. А что дальше будет – когда я почти весь его выберу, и сам на нём чуть не к подволоку поднимусь? Там уже на четвереньках придётся. Лучше не думать. Надо второй пласт укладывать.
– Вир-рай!
Дрифтер уже не по-служебному орёт, а с огнём в голосе. А голос у него – на всех иностранцах, наверное, слышно. Подумают, у нас трансляцию на выборке применили.
А вожака, наверно, и правда, много скопилось на палубе – трудно стало тянуть, распутал бы кто.
– Эй, там, на палубе? Распутайте кто-нибудь!
Ну да, услышат, у них там сетевыборка поёт, сапожищи бацают. Нет, подошёл всё же кто-то, стал скидывать ногами, да мне от этого ещё хуже, все шлаги на меня валятся, на голову, на плечи.
– Давай веселей, Сеня! Шевели ушами!
Ага, это дрифтер мне помог. И голос у него чуть поласковее. Всё-таки он человек, дриф. Понимает, каково мне с непривычки. Эх! Я плюнул и побежал. Не на полусогнутых, а прямо как чокнутый. Пусть их, ноги подворачиваются. Пусть из меня сердце выпрыгнет. Я умру, но я ж его распутаю! Я ж его уложу, гадину, сволочь солёную, мокрую… Вот уж осталось два шлага, ну три, всё, можно и отдышаться. Только не дай бог ему снова там скопиться. Опять я его потянул. А он и на сантиметр на поддаётся. Снова там скопилось, что ли? Кто же это мне будет всё время его распутывать? Я прямо повис на нём.
И тут меня так самого рвануло, что я всей грудью на переборку налетел.
– Хрена ты там тянешь? Сетка подошла! Сетку трясут!
Вон что! Ни черта, значит, не скопилось там. Просто, я вожак со шпиля тянул. И это меня на волне рвануло, шлаги по барабану скользнули, он же ведь полированный уже, в него смотреться можно. Но дрифтер-то – мог же предупредить: «Стой, не вирай пока». Да кому до вожакового дело!
Я стал к переборке отдышаться, поглядел в люк. И вдруг увидел: звезда качается, голубая, прямо над моей головой. Я просто очумел. Потом лишь дошло, что это не она качается, она себе висит на месте, а нас переваливает с борта на борт. И никто её не видел, только я один – из тёмного трюма. Где же это я читал, что можно в самый ясный полдень увидеть звезду из колодца? Даже не верилось. А теперь я сам в этом колодце оказался.
Я стоял, смотрел на неё. А всё же был настороже, чтоб меня опять не рвануло. Шпиль, я слышал, работает, его на всю выборку не выключают, но дрифтер, поди, там скинул один шлаг с барабана, чтобы проскальзывало. А когда он его снова накинет, это я почувствую, он ведь у меня этот шлаг возьмёт, из моря ему не вытянуть.