Дьявол ночи (СИ)
Мертвец вдруг слабо пошевелился и застонал. Абис отскочил, сдерживая крик, и помчался из переулка.
Он был первым, кто позвал стражу. Первым, кто, возбужденно размахивая руками, рассказывал красочные и яркие подробности. Он был тем, кого вечером выволокли хмурые и молчаливые люди, которыми руководил тип с татуировкой джинна на плече. Абиса продержали всю ночь в каком-то помещении, задавая вопросы, на которые тот отвечал, толком не слушая. Он во всем сознавался, лишь бы не били и убили быстро. Сознался даже в том, как в детстве отлил в варево сварливой соседке, которую ненавидели всей улицей. И как воровал финики из сада деда Мустафы. И что однажды подглядывал за голой старшей сестрой и до того замучил свой тобэн, что тот не выдержал и заплакал от стыда.
Хмурых людей и в особенности того, с джинном на плече, поток признаний Абиса откровенно позабавил. Наверно, поэтому к утру его отпустили с десятком накуд за веселое времяпрепровождение. А может, за что-то другое. Он не помнил. Ему велели забыть все, что с ним произошло и что он видел в переулке неподалеку от Альмадж-Сахат, и Абис с готовностью забыл.
А через пару дней по Шамситу разнесся слух, что известный душегуб и торговец олтом Сарин ар Джаббал шайех-Фарим внезапно отошел от дел, а у банды джиннлейялов новый эб. Потому что, как сказал один друг друга одного далекого друга, имя которому не упомнить, ар Джаббала за всего его грехи покарал безумием Исби-Лин. Но никто не осмелился подтвердить эти слухи, дабы не наткнуться ненароком на хмурых неразговорчивых людей в каком-нибудь глухом переулке.
Глава 6
— Проснись и молись!
Карим ар Курзан шайех-Малик не был уверен, что именно привело его в чувство: этот издевательский, пронзительный вопль или жесткий удар в челюсть, выбивший искры из глаз. Вероятнее всего, потому, что произошло это почти одновременно.
Карим бешено дернулся на стуле, издав яростное рычание, однако вскочить и ответить, что он непременно делал всегда, не удалось — он был намертво привязан, причем добросовестно и очень профессионально.
Проморгавшись и пошевелив онемевшей челюстью, Карим уставился исподлобья на того, кто осмелился ударить. Это был жилистый лаардиец с худым небритым лицом, на котором выделялся крючковатый, хищный нос и грозно сросшиеся густые брови. Из-за полумрака Карим не сразу разглядел, что и глаза вовсе не человеческие, а янтарные, какие бывают лишь у птиц или… иблисов песков и Пустыни. Кариму стоило бы испытать суеверный ужас и воззвать к Альджару с мольбой о заступничестве, однако он не испытал и не воззвал. Во-первых, был в бешенстве, поскольку еще никто не поднял на Карима ар Курзана руку и не поплатился за это. Во-вторых, был не так суеверен и не понаслышке знал, у кого из смертных бывают такие глаза.
Лаардиец мерзко ухмыльнулся, поправляя съехавшую набекрень чалму — его, Карима, чалму, упрямо державшую в моде среди купеческого сословия, как символ достатка и дань традициям. Ар Курзан снова дернулся, на мгновение забыв, что привязан к стулу, и тут, наконец, проснулась боль в отбитой челюсти.
— Хак-ир он-кадах! Ам-яляб ант хак се! — сдавленно прорычал Карим.
В ответ последовал очередной удар. Короткий и резкий, от которого потемнело в глазах, а в челюсти, кажется, что-то хрустнуло. Кем бы ни был тощий хакир, удар у него был чудовищный.
Карим зажмурился и сморщился от боли, водя языком по зубам и деснам и чувствуя привкус крови во рту. Он сплюнул под ноги хакиру, едва не попав тому на сапог. Хакир угрожающе занес кулак.
— Хватит, Эндерн, — спокойно произнес кто-то по-меншиннски. — Он нужен нам живым и способным говорить. Пока что.
Хакир обернулся через плечо и пренебрежительно фыркнул, но ничего не сказал и отступил в сторону, пропуская вперед другого лаардийца, богато одетого по лаардийской моде. Карим сощурился, часто моргая: из-за полумрака и проступивших слез разглядеть лицо было трудно. Но он не удивился, когда все же узнал его, лишь пришел в отчаянную ярость еще больше.
* * *День выдался напряженным и суматошным, и Карим ар Курзан был крайне раздражен и недоволен. В принципе, так оно обычно и бывало, когда брат уходил в рейс до Ла-Арди, но последние четыре дня было особенно тяжело. Из-за смерти «дорогого друга» Саид умчался вновь, а на Карима свалились все бессовестные поставщики и назойливые заказчики с их извечными жалобами, недовольством и претензиями. Карим уже три дня кряду просиживал в душном кабинете «Тава-Байят» с раннего утра до позднего вечера, разбираясь со скопившимися за время отсутствия Саида делами и выслушивая обиженных шамситских торгашей. Обиженными, впрочем, они были всегда: в конце концов, им приходилось платить взятки и налоги, и они считали большой несправедливостью, что приходится платить еще и за поставляемый им товар, поэтому чуть ли не в драку лезли при малейшем подозрении, что за фунт специй с них хотят содрать лишнюю накуду. Диаметрально противоположная ситуация была с наглыми и бессовестными поставщиками. И тут уже сам Карим чуть ли не лично взвешивал и проверял каждый мешок. Ведь они с братом тоже платили и взятки, и налоги, причем в больших объемах, и тоже считали большой несправедливостью, что приходится платить еще и за поставляемый товар.
Однако сегодня Карим вышел из конторы позже обычного. А все из-за какого-то лаардийца, вломившегося в кабинет в под вечер и битый час предлагавшего разорвать договоры с «Вюрт Гевюрце» и заключить крайне выгодное соглашение с конторой его отца, о которой Карим ни разу даже не слышал. Спустить «потенциального партнера» с лестницы не позволяли ни репутация семьи ар Курзан, ни банальные нормы приличия, поэтому Кариму стоило немалых усилий выпроводить явно накурившегося гашиша или опия «партнера». К тому же, хоть лаардиец и откровенно бредил, суля несметные богатства, по сравнению с которыми Садимова казна всего лишь жалкий сундук, набитый медью, слушать его было на удивление приятно, и Карим не заметил, как пролетело время.
Поэтому, когда Карим вышел из своей конторы и вдохнул вечерний воздух Таджъяруби, Купеческого Квартала, где сосредоточилась деловая жизнь Шамсита, то вполне ожидаемо обнаружил, что все извозчики, коих в течение дня на улице немерено, успели разъехаться. Это всегда раздражало Карима: только солнце садится за горизонт, город как будто вымирает. Это не значит, что жизнь прекращается, но добраться куда-нибудь становится практически нереально. Можно, конечно, содержать собственного извозчика, но в довесок к личному транспорту придется нанять и роту мукарибов. Цокот копыт на ночных улицах Шамсита называли «муфьяр-сак», «щедрость смертника», потому, что обремененному богатством человеку настолько надоело жить, что он добровольно согласен отдать все свое имущество таящимся во тьме духам Эджи, имеющим вполне материальное воплощение.
Карим поворчал себе под нос, поправил кушак и решительно зашагал вниз по улице.
* * *«Потенциальный партнер» стоял перед ним. Наглая хакирская морда холеного заморского гани вызывала только одно желание — плюнуть в нее. Были бы свободны руки, Карим непременно преобразил бы слащавую физиономию, придав ей мужественности, но веревки туго стягивали, лишая возможности двигаться.
— Мы прекрасно общались на менншинском, сайиде Карим, — сказал лаардиец. — Предлагаю продолжить. Если, конечно, вы согласны сотрудничать.
— Хак-ир он-хурбе! Мас он-тобэн ан са! — процедил сквозь зубы Карим.
— Тха! — заржал Эндерн. — Ну и кто из нас, хакир, кадах?
— А что это значит? — раздался из полумрака женский голос. Карим прислушался, смутно припоминая, что тоже где-то слышал его.
— Это значит настоящую, сука, мужицкую любовь без гнусных баб, — ухмыльнулся желтоглазый.
— О, — кокетливо вздохнула женщина. — Quel dommage.