Цена свободы
Тогда у меня промелькнуло в голове, что она хочет ей надрезать горло и вытащить эту злосчастную картошку. Корова, похоже, подавилась именно картошкой, которая случайно осталась на ботве. Так как несколько охапок картофельной ботвы мама на забор навешивала, чтобы она просохла и на ночь большую кучу картошки, если не успеем в подпол стаскать, прикрыть этой ботвой.
— Неси тазик! — крикнула она, обхватив шею своей кормилицы.
Тазик я принесла быстро, но очень долго мама пилила шею коровы, то ли нож оказался тупым, то ли шерсть мешала, а скорее всего, у мамы закончились силы. Силы закончились и у Белянки, она стояла смирно и ожидала своей кончины. Да и как можно было маме одной справиться с таким делом? Как?
Я держала таз под шеей Белянки, было жутко страшно, но… что оставалось делать в таком случае? Что? Ведь не прошло и полгода, как мы лишились крова, и всего того, что было нажито годами, десятилетиями, а если ещё и корову потерять… Мы же с Серёжкой у родителей были не одни, старшие дети учились в городе, всем надо было помогать. Время тяжёлое.
Быстрой струёй побежала тёмная, уже слегка загустевшая кровь, тазик стал тяжелеть, и мне пришлось его опустить на землю. Опустилась и корова, а вместе с ней и обессиленная мама. Белянка ещё некоторое время судорожно билась. А вот мама почти не шевелилась, сделалась такой белой, что её в этот момент можно было тоже назвать Белянкой. Она что-то тихо шептала, я не могла ничего разобрать и стала трясти её, громко орать:
— Ма-а-а-ама! Ма-а-ама! Ма-а-ама-а-а-а!
— Не бойся, не бойся, доченька, — выдавила она из себя, — мы справились, — она, как могла, старалась держаться, чтобы я меньше напугалась.
— Беги, доченька, до людей, зови, кого можешь, надо её разделывать, а мясо придётся продавать. Куда нам столько, — кивнула она на бездыханную тушу коровы.
Я бежала по деревне, как в тот майский день, босая и зарёванная, прося помощи, но тогда был пожар, а сейчас я просила о другой помощи. К кому забегала в дом, а кого в огороде встречала и всем объясняла, чтобы к нам шли за мясом. Теперь уже и не помню, кто разделывал тушу. На тот момент у нас не было холодильника, да и не только у нас, у многих не было. Поэтому мясо продали совсем дёшево. Запомнилось и то, что Белянка была стельная, что много было в ограде народу, а картошка попала ей в дыхательное горло. Ещё помню, как жалко было мне Белянку и того неродившегося телёночка, и, конечно же, обессилевшую, но в то же время сильную, не сдающуюся мамочку. Ведь справилась же. Справилась…
Не мой…
Тётя Груня жила в большой семье, где порой недоедала, недосыпала, но и жаловаться-то грех, был и успех. В школе училась хорошо, получала поощрительные призы. Родителей на собрании хвалили. А где-то там, в глубине души, она всё-таки мечтала о настоящей счастливой жизни. А кто не мечтает? Вот и юная Груня выбрала излюбленный ею город Томск, куца её старшие братья уехали учиться, а приезжая на каникулы, с восторгом рассказывали об этом городе.
Но её мечта осталась в прошлом. Жизнь распорядилась так, что Груня после восьмого класса осела в селе навсегда. Жалеет ли она об этом? А кто знает, может, и жалеет, а может… Да это уже и не так важно.
Со своим возлюбленным познакомилась на дискотеке в клубе. Вскоре свадьба, и детишки пошли. Старший Коленька, затем ждали Оленьку, но получился Толенька.
— А ты и третьего родишь парнишку! — говорила Груне бабка-повитуха, дальняя родственница мужа.
Муж Грунин был яркой фигурой, на тот момент работал председателем сельского совета.
— Не верь, Груня, ей, дочка будет у нас третья.
Но и на этот раз повитуха оказалась права, Бог сыночка дал.
— Три сыночка будет и дочка, — успокаивал муж. Любил детей, холил их. Но Груня решила на этом остановиться. Время тяжёлое, послевоенное, этих бы поднять. Мальчишки росли как на опаре, сытые, ухоженные, ни в чём не нуждались. Груня работала поварихой в школьной столовой, а её свекровь помогала растить младшенького Мишутку. То заберёт из детского сада да к себе домой уведёт — через дорогу жила, а то у них останется, пока Груня с работы не придёт. Так и жили, не шиковали, но в достатке.
Почувствовала как-то Груня что-то не то с ней. А оказалось, всё то, просто снова беременная.
— Ну, нетушки, пойду на аборт. Этих хватит, да Мишка ещё мал.
Но для начала решила обратиться к своей повитухе, которой беспрекословно верила. К ней все в селе ходили, как скажет, так и будет, словом, наперёд всё знала.
— Тёть Мань, выручай, сделай снадобья, куда нам четвёртого.
— Не бери, Грунька, грех на душу, вон у Клавки семеро, и все сытёхоньки. Тем более девка будет.
— Девка? — удивилась и обрадовалась Груня и в этот же вечер сообщила мужу. Тот радёхонек, о дочери он давно мечтал. Груне пуще прежнего по хозяйству стал помогать.
— Петь, да я сама, сама справлюсь, то ли я воды не натаскаю, что соседи-то скажут? И так судачат, что я у тебя короле-е-евна, — протянула она.
— Да ты не обращай внимания, завидуют они тебе, вот и всё.
Но Груня знала, что одна соседка не только завидует, а, скорее всего, ненавидит Груню. Как-то даже маты в её сторону пустила, всего лишь за то, что Грунькина коза поела капусту в их огороде. Но кто виноват, если весь забор в щелинах, а коза умной оказалась. Груня соседке свою капусту предлагала и помощь мальчишек, забор починить. Нет, взъелась, и всё. Бывают такие люди. Здороваться перестала, Груня пыталась пару раз разговориться, не дело с соседями в ссоре жить, да где уж там, молчит, словно в рот воды набрала.
Время подошло, чувствует Груня, роды вот-вот начнутся, сама решила до больницы дойти, она недалеко от их дома находилась. На улице потеплело, солнышко пригревало по-весеннему, на дорогах порыхлел снег, кое-где появились проталины. Груня шла, чуть ускорив шаг, вслушиваясь в пение птиц, радуясь, что совсем скоро появится на свет доченька. Помнит и недавно сказанные повитухой слова, а она ох как ей верила.
— Ты, Груня, когда из дому выходить будешь, обрати внимание, кого первого на улице встретишь — мужчину или женщину. Коль мужика — пацана родишь, а женщину — девку.
— Тёть Мань, ты что, ты ж давеча сказала, что девка там, — указав кивком на свой огромный живот, — девка! Доченька у нас будет! Я уже и пелёнок наготовила для девочки.
— Ну, — втянула та шею в плечи и слегка развела руками, — мало ли что сказала, примета такая есть.
— А ну их, эти приметы, Алёнушка у нас будет. Алёнушка-а, — протянула Груня.
Так вот, идёт, значит, она по улице, и вдруг навстречу ей та самая соседка, с которой она уже с год как не разговаривает. Обрадовалась Груня ей, как самой родненькой обрадовалась, обнялись и разговорились. И на душе легко, что с соседкой помирилась, и сбывается предсказание, ведь женщину первую встретила.
Вот и больница, на этот раз рожала тяжело, словно сознание теряла, те роды дались куда легче.
— Сын у тебя, Груня, богатырь! — с восторгом заявляет акушерка.
— Не мой, это не мой! — в отчаянии кричит Груня,
— этого не может быть. Дочка у нас должна родиться. Алёнушка! Дочка!!! Подменили или попутали, — чуть сбавив пыл, горестно возмущается Груня.
— Ишь, Алёнушку захотела, а получился Иванушка,
— тут уже возмущается акушерка, — больно нам надо ваших детей менять, кого заложили того и получили. Не гневи Бога, вон какой богатырь, — повторила она.
— Богатырь, — смирилась Груня, прижав к себе сына, стала кормить грудью. Так его и назвали Иванушка. Крепким мальчик рос, вёртким, смышлёным, рано прорезались зубки, рано пошёл. А такой улыбчивый. Весь в отца.
Долго ждали, когда заговорит Ванечка, год прошёл, другой, третий — мычит Иванушка, кто-то в селе сказал, а наш в три заговорил. Вот и три Иванушке, вот и сорок три, а так и не заговорил, всё мычит. Хорошо, что в Томске центр есть такой, научился на пальцах разговаривать, жестами. Понимают его и все братья, и родители, их он тоже немного обучил. Больше всех в семье любят его.