Мудрость толпы

– Я не узнаю вас, гражданин. Какой район вы представляете?
– О, это мастер Сульфур! – Король попытался сделать глоток из своего бокала, нахмурился, перевернул его кверху дном и вытряс пару капель себе на штаны. Потом перевел ленивый взгляд в сторону скамей. – Он представляет орден магов.
При этих словах собрание взволнованно загудело и галерея тоже. Броуд, подняв бровь, взглянул на Бринта. Генерал пожал плечами. Их теперь мало что могло удивить. Если бы со скамьи поднялся дракон, скорее всего, ему бы спокойно сообщили, что его иск отклонен ввиду несоблюдения процедуры.
– Мой хозяин, Байяз, весьма озабочен последними событиями, – провозгласил Сульфур, – происходящими в Союзе, который он основал. В городе, который он построил. Касающимися короля, которого он короновал.
Он указал на Орсо, который откинулся на спинку кресла, протянув бокал, чтобы его снова наполнили.
– Прошу, поблагодарите своего хозяина за его заботу, – отозвался Ризинау, – но скажите ему, что он может больше не беспокоиться! – (Смех, одобрительный стук кулаков по скамьям.) – Свободные люди Союза не нуждаются в его вмешательстве!
– Как скоро вы забываете, – сощурил глаза Сульфур. – А ведь не сменилось даже одного поколения с тех пор, как он спас Адую от угрозы едоков!
– Разрушив половину города и принеся смерть тысячам людей! – парировал Ризинау. – Возможно, Байяз действительно спас нас от едоков, но я не могу не спросить… кто спасет нас от Байяза?
Снова смех и гневные выкрики. Ризинау сверкнул скупой натянутой улыбкой:
– Генерал Бринт, не могли бы вы проводить нашего посетителя? Эпоха магов закончилась, мастер Сульфур. Настает эпоха разума!
– Разума? – Сульфур обвел взглядом скамьи и зашипел от негодования: – Надеюсь, я ее не увижу!
И он зашагал вверх по проходу, стуча посохом о ступени.
Не успел он дойти до двери, как кто-то другой уже принялся орать, чтобы его услышали:
– Я требую, чтобы мы заново рассмотрели вопрос о том, действительно ли это собрание должно называться Ассамблеей представителей! Я хотел бы предложить вариант «Коллоквиум»…
Ответом ему был хор стонов.
– Опять?!
 
Чудеса
 
Горло Савин было сорвано от воплей.
Снаружи было темно. Ни лучика света не проникало между ставнями. Значит, прошло несколько часов. Ей казалось, что прошла вечность.
Один и тот же вопрос безостановочно крутился у нее в мозгу: сколько ее знакомых женщин умерли при родах?
– Миледи… – начал акушер.
– Черт… подери… не зовите… меня так! – огрызнулась она через плечо между судорожными вздохами, едва не задохнувшись собственным языком от ярости. – Так больше… никого… не называют.
– Конечно, конечно, приношу свои извинения! К новым временам не так быстро привыкаешь. – Он говорил самым благодушным, монотонным голосом, словно они обсуждали погоду и его пальцы вовсе не были засунуты в ее влагалище. – Вы можете тужиться, если почувствуете необходимость…
– Да что вы, …, говорите? – завопила Савин ему в лицо.
Мысль, что она может перестать тужиться, казалась абсурдной. Тужиться было всем, что у нее осталось в мире.
Идиотская сорочка, которую ей выдали, сбилась вокруг шеи, душила ее. Савин попыталась ее сорвать, запуталась, принялась рвать ее с себя, брызжа слюной. Затрещали швы, и сорочка, наконец высвободившись, упала на кровать, намотанная на ее запястья. На ней были пятна крови. Руки Зури быстро схватили ее и убрали прочь, сложив так, чтобы крови не было видно.
Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?
Она закряхтела, и боль в нижней части живота усилилась, и кряхтение перешло в стон, стон стал воем, вой – криком, а крик превратился в душераздирающий вопль. Савин обоими кулаками стиснула простыни, попыталась взобраться вверх по спинке кровати, но так было еще хуже, и она шлепнулась обратно, но так было еще хуже, и она принялась отчаянно извиваться, стоя на четвереньках, – но ей становилось все хуже и хуже.
– …, – выдохнула она. – …! …! …!!
Савин пожалела, что не знает более крепких ругательств. Жаль, что Зури не научила ее кантийскому – у них на юге есть совершенно дикие проклятия… Черт, как жарко в комнате! Пот щекотал ей голову, но онемевшие руки так сильно дрожали, что она не могла даже почесаться.
 
Люди входили и выходили. Вламывались в комнату с водой, с одеждой, с какими-то сообщениями. Стоя на четвереньках, голая, кверху задницей, вереща как свиноматка, Савин не обращала на них внимания. Если на то пошло, она была даже благодарна за струйку свежего воздуха, когда дверь в очередной раз открылась.
– Прошу простить за всю эту суету, – пробормотал акушер.
– Да ладно, впускайте сюда хоть весь чертов город, – рявкнула она, – только вытащите из меня чертова ребенка!
Схватки теперь происходили так быстро, что превратились в сплошную непрекращающуюся пытку. Савин снова стиснула зубы с такой силой, что они, казалось, вот-вот рассыплются.
Все говорят: «Это самая мучительная боль, какая только бывает» – слегка злорадным тоном, с понимающе поднятой бровью поглядывая на твое раздутое брюхо. Все так говорят, но ты убеждаешь себя, что они слишком драматизируют. Ее мать то и дело вспоминала о своих детородных муках, словно это был долг, который Савин никогда не сможет выплатить, – ну так на то ее мать и была одной из наиболее склонных к преувеличению людей в мире. Теперь Савин казалось, что она скорее недоговаривала… Во имя Судеб, как ей хотелось, чтобы ее мать была здесь! Конечно, та наверняка была бы в подпитии, но в критических ситуациях она всегда умела сохранять трезвую голову.
Савин почувствовала на своем плече твердую руку Зури. Та принялась растирать ей ноющую спину, и Савин испытывала к ней бессильную благодарность за это. Она хотела заплакать, но обнаружила, что уже плачет.
– Возможно, будет легче, если вы ляжете на спину… – начал акушер.
– Легче для кого?..
– Вот! Боевой дух – это то, что нам нужно.
Она разразилась очередным хриплым воем, пыхтя и содрогаясь, извиваясь всем телом, но из этой ситуации было не вывернуться. Савин хотела в жизни так много всего! Победить всех, завоевать всё, заполучить всё сразу, причем так, чтобы все видели… Теперь ей нужно было лишь одно: чтобы это побыстрее закончилось.
Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?
Если это продлится еще какое-то время, то, возможно, смерть будет предпочтительнее.
– Еще немного поднатужиться и…
– Иди на!..
– Отлично, отлично.
Савин снова завопила. Она вопила, пока у нее не треснул рот. Она вопила, пока из нее не вывалились кишки. Она вопила так, словно ее резали, – она и чувствовала себя так, словно ее режут. Жгучая, пылающая, рвущая боль прибавилась ко всему остальному, а потом у нее кончилось дыхание, ее вопль выродился в сиплый стон, и она почувствовала, как из нее что-то выскользнуло.
Зури обняла ее голову обеими руками.
– Все, – прошептала она. – Все кончено.
Это были лучшие слова, какие Савин доводилось слышать. Она обмякла, уткнувшись лицом в постель. Дыхание вырывалось судорожными всхлипами.
Кто-то помог ей перевернуться. Кто-то вытирал ее бедра. Кто-то накрыл ее простыней, прохладной, льняной, натянув до подбородка.
Постель была мокрой. Мокрой и липкой. Но ей было все равно. Она лежала с закрытыми глазами и просто дышала. Агония закончилась. Осталась только тупая боль в пояснице.
Она словно бы плыла, возлежа на облаке. Кто-то промакивал ей лицо фланелевой тряпкой. Савин сомневалась, что это сильно поможет, но если им это нравится – пускай продолжают. Она не станет им препятствовать.
 
Откуда-то доносилось пение – один из ломательских маршей, где-то на Прямом проспекте. Их долго держали взаперти, поэтому они любили маршировать. Им долго затыкали рты, поэтому они любили петь. Изрекать свое мнение на каждом углу. Пищи и топлива не хватало, но мнений было всегда предостаточно.