Горько-сладкий эрос

И опыт чтения, и опыт желания может кое-что рассказать нам о границах. Мы попытались понять, что именно, сверившись с античной литературой, лирической и романтической: как в ней описан эрос. Рассмотрели композицию античных стихотворений (треугольную структуру) и построение античного романа (последовательное использование парадокса). Наткнулись на схожее содержание даже у Гомера, где в истории Беллерофонта проявляется феномен чтения и письма. Мы размышляли о цели автора (соблазнить читателя?), и это навело нас на подозрение о схожей структуре двух объектов желания: того, что читатель хочет от чтения, и того, что влюбленный хочет от любви. Это всегда треугольная структура, и она отражает тягу к неизведанному.
Страсть к познанию – вот она, метка дьявола. Аристотель говорит: «Все люди от природы охотники до знания» (Metaph. A, I, 980а21). Когда в момент желания осознаешь свои границы, когда постигаешь границы слов, листая страницу за страницей (или заполняя их буквами), – тут-то в тебе зашевелится желание потянуться за осязаемые границы, прочь, туда, где есть то, чего еще не касался. Нетронутые яблоки, недосягаемые возлюбленные, непостигнутые значения – вот желанные объекты познания. И сделать так, чтобы они таковыми и оставались, – вот промысел эроса. Неизведанное должно оставаться неизведанным – иначе роман сразу же закончится. И как все парадоксы своего рода «парадоксы о парадоксах», так всякий эрос в определенной степени – желание желания.
Отсюда и все уловки. Самое эротическое в чтении (и письме) – игра воображения, возникающая в пространстве между тобой и объектом познания. Поэты и романисты, как и влюбленные, своими метафорами и хитростями пробуждают пространство к жизни. Границы пространства суть границы того, что ты любишь, и его несовершенства заставляют разум работать. А вот и Эрот, нервный реалист в сентиментальном пространстве, который действует из любви к парадоксам, а именно – складывает любимые объекты, пряча из виду, превращая в тайну, помещая в слепую зону, где они застывают между известным и неведомым, реальным и возможным, близким и далеким, вечно желанные и притягательные.
  
Лед-удовольствие
 
 
Как же мы говорим, что оно (время) есть, если причина его возникновения в том, что его не будет!
 
Августин, «Исповедь»
 
 
 
 
И в миг, когда целуешь, [время]
 
Возьмет и кашлянет! [61]
 
 
 
Уистен Хью Оден, «Однажды вечером»
 
Слепая зона эроса – парадокс как времени, так и пространства. Желание сделать отсутствующее присутствующим, сомкнуть близкое и далекое – это еще и желание наложить «тогда» на «сейчас». Влюбленный тянется к точке во времени, именуемой «тогда» – когда сможет впиться зубами в вожделенное яблоко. В то же время понимая: как только «тогда» станет «сейчас», горько-сладкий миг, миг желания, закончится. Вы не можете этого хотеть – и все же хотите. Давайте же рассмотрим, каково это.
Ниже приведен фрагмент сатировой драмы Софокла «Любовники Ахилла». Этот фрагмент – описание желания. Тема эроса описывается очень тонко, высвечивая все его противоречия. В центре – холодное, изначальное удовольствие. Вокруг центра вращается время: различные промежутки, различные дилеммы, которые порождает время. Обратите внимание: этот текст представляет собой аналогию, сравнение. Ни наслаждение, ни различные аспекты времени не отождествляются с эросом, но то, как они взаимодействуют, может восприниматься нами как эрос:
 
 
τὸ γὰρ νόσημα τοῦτ᾽ ἐφίμερον κακόν·
 
ἔχοιμ᾽ ἂν αὐτὸ μὴ κακῶς ἀπεικάσαι.
 
ὅταν πάγου φανέντος αἰϑρίου χεροῖν
 
κρύσταλλον ἁρπάσωσι παῖδες εὐπαγῆ,
 
τὰ πρῶτ᾽ ἔχουσιν ἡδονὰς ποταινίους·
 
τέλος δ᾽ ὁ ϑυμὸς οὔϑ᾽ ὅπως ἀφῇ ϑέλει
 
οὔτ᾽ ἐν χεροῖν τὸ κτῆμα σύμφορον μένειν.
 
οὕτω δὲ τοὺς ἐρῶντας αὑτὸς ἵμερος
 
δρᾶν καὶ τὸ μὴ δρᾶν πολλάκις προίεται.
 
 
 
 
Недуг такой недобрым сделал каждый день.
 
Вот с чем удачно я могу сравнить его:
 
Как в обе руки льда блестящего кристалл
 
Хватают дети жадно – радость так нова
 
И вовсе отпускать его не хочет дух —
 
И все ж сокровище в руках не удержать.
 
Так и желание влюбленного: дерзать
 
И не дерзать. Туда-сюда и вновь туда
 
Гоняет вечно всех – большое это зло [62].
 
 
(Radt, fr. 149)
 
О многом умалчивает это стихотворение, как и любая формулировка желания, и все же нам кажется, что мы точно ощущаем его смысл. К примеру, здесь напрямую не говорится, что желание желанно. Здесь с первой же строчки оно «зло» и «недуг». Внутри сравнения (строки 2–7) желание доставляет удовольствие, но это удовольствие заключается в том, чтобы держать в руках тающую льдинку. Удовольствие, связанное с острой болью, надо сказать, но опять же – о боли, причиняемой льдом, напрямую не говорится. Здесь лед приносит новую разновидность удовольствия. Отсутствие предсказуемых атрибутов что у льда, что у желания удивляет, словно отсутствующая ступенька, но мы все равно карабкаемся через стихотворение. Оно ведет сразу в два места, точно лестница, придуманная Эшером или Пиранези, и кажется, будто стоишь в обеих точках разом. Как так вышло?
  
Поначалу стихотворение кажется простой закольцованной структурой; все оно, по сути, сравнение, в котором comparandum (желание, строки 1–8) аккуратно окружает comparatio (схватить пригоршню льда, строки 2–7). Так желание образует кольцо вокруг маленькой вселенной своих жертв: автора, который тщится это передать; детей, зачарованных аналогом желания; и влюбленного, связанного по рукам и ногам непреодолимой тягой. Но вселенная эта не образует внешнего круга стихотворения. Вы продолжаете подниматься по нескончаемой спиральной лестнице. Желание в начале стихотворения обозначено как нечто быстротечное – «зло, живущее день» (ephēmeron kakon), угасающее вместе с окончанием дня. Желание в финале – повторяющееся действие – снова и снова (pollakis), заставляющее испытывать тягу. Так время образует кольцо вокруг желания. Ну и если вы посмотрите вниз сквозь концентрические круги времени, то увидите в центре стихотворения кусок льда, и он тает. Пугающий образ льда проваливается в ваше сознание, вызывая шок, подобный тому, который ощущают дети, сжимая льдинку в руках. Стихотворение помещает вас на границу между двух разновидностей времени, причем обе, повинуясь каждый своей логике, развиваются по спирали вверх сквозь структуру стихотворения, сквозь психологию желания. Кажется, они прекрасно умещаются друг внутри друга, однако в какой-то момент две перспективы оказываются несовместимы.
Желание схватить лед мимолетно, и это очевидно. Но ему угрожает не только физическое время: здесь удовольствие-лед – это новизна. Удовольствие «приятное и новое», сообщает поэт, используя прилагательное (potainious), которое другие поэты применяют к изобретениям и новаторству (Вакхилид, XVI, 51), неведомой доселе разновидности пытки (Aesch., PV, 102), неслыханному прежде звуку (Aesch., Sept., 239). Этот эпитет означает нечто свежее, неизведанное, возможно новомодное. Софокл же соотносит с этим эпитетом чувствительность ко льду и дает понять, что желает описать эрос не просто как трудность, но как парадокс. Лед как материальное вещество не может приносить удовольствие, потому что тает, но если «таяние» само по себе метафора эстетических параметров новизны, тут-то проявляется парадокс. Новое, по определению, очень недолговечно. Если удовольствие-лед в определенной степени состоит из новизны, то лед должен таять для того, чтобы быть желанным.