Горько-сладкий эрос
Snell-Maehler Pindari Carmina cum Fragmentis, ed. B. Snell and H. Maehler, 2 vols. (Leipzig, 1971)
Stob., Flor. Ioannis Stobaei Florilegium, ed. T. Gaisford, 4 vols. (Oxford, 1822)
TGF Tragicorum Graecorum Fragmenta, ed. A. Nauck, 2nd ed. (Leipzig, 1889)
West, IEG Iambi et Elegi Graeci, ed. M. L. West, 2 vols. (Oxford, 1971–1972).
Условные обозначения
fr. – фрагмент
ff. – следующие стихи
Греческий алфавит и транслитерация
Α α альфа [a]
Β β бета [b]
Γ γ гамма [g]
Δ δ дельта [d]
Ε ε эпсилон [e]
Ζ ζ дзета [dz]
Η η эта [ē]
Θ θ тета [th]
Ι ι йота [i]
Κ κ каппа [k]
Λ λ лямбда [l]
Μ μ мю [m]
Ν ν ню [n]
Ξ ξ кси [ks]
Ο ο омикрон [o]
Π π пи [p]
Ρ ρ ро [r]
Σ σ ς сигма [s]
Τ τ тау [t]
Υ υ ипсилон [u]
Φ φ фи [ph]
Χ χ хи [h]
Ψ ψ пси [ps]
Ω ω омега [ō]
Введение
Рассказ Кафки «Волчок» повествует о некоем философе, который проводит досуг среди играющих детей, силясь схватить волчок во время вращения. Всякий раз, когда ему это удается, он переживает мгновенье счастья, убежденный, что «достаточно познать любую малость, следовательно и вертящийся волчок, чтобы познать всеобщее». Почти сразу же восторг сменяется отвращением, и он отбрасывает волчок и уходит. Однако надежда познания наполняет его всякий раз, стоит ему увидеть, как дети собираются запускать волчок: «…а если волчок уже вертелся и он, задыхаясь, бежал за ним, надежда превращалась в уверенность, но когда он наконец держал в руках глупую деревянную вертушку, ему становилось тошно» [1].
Этот рассказ – о том восторге, каким наполняет нас метафора. Значение вращается, оставаясь прямым на оси нормального, повинуясь условности ассоциативного значения и понятийного смысла – и тем не менее: вращаться – это ненормально, прятать нормальность и прямоту посредством волшебного вращения – нелепо. Какое отношение нелепость имеет к надежде познания? К восторгу?
Этот рассказ – размышление о причинах того, почему мы любим влюбляться. Красота вращается, приводя в движение рассудок. Если поймать красоту, то удастся понять, как возможна нелепая устойчивость головокружения. Но восторгу нет нужды достигать своей цели. Бежать, задыхаясь, но все еще не догнать – вот что упоительно: застывшее мгновение живой надежды.
Нет, цель влюбленного не в том, чтобы устранить нелепость. И не верю я, что наш философ в самом деле гонится за познанием. Скорее он стал философом (то есть тем, чья профессия – восторг познания), дабы получить благовидный предлог и припустить за волчком.
Принстон, Нью-Джерси.
Август, 1985 год.
Горько-сладкий
Первой назвала любовную страсть «горько-сладкой» Сапфо. Всякий, кому случалось влюбляться, с ней согласится. Что же имеется в виду?
Сапфо любовь казалась опытом, приносящим одновременно удовольствие и боль. Здесь есть противоречие и, возможно, парадокс. Для постижения этого эрос рассекает надвое рассудок. Отчего? Составляющие противоречия на первый взгляд очевидны. Как и Сапфо, мы считаем сладость любовного желания чем-то само собой разумеющимся; она улыбается нам обещанием удовольствия. Горечь же не настолько очевидна. Возможны разные причины, почему то, что сладко, непременно должно быть и горьким. Поэты истолковывали это по-разному. Собственная формулировка Сапфо – отличная отправная точка для отслеживания возможных трактовок. Вот тот самый отрывок:
Ἔρος δηὖτέ μ᾽ ὀ λυσιμέλης δόνει,γλυκύπικρον ἀμάχανον ὄρπετον.Эрос вновь меня мучит истомчивый —Горько-сладостный, необоримый змей [2].Перевести это сложно. Буквальный перевод «сладко-горький» звучит странно, однако стандартная последовательность «горько-сладкий» передает сложное слово glukupikron, которое употребила Сапфо, в обратном порядке. Должно ли это нас беспокоить? Если выбранная поэтессой очередность имеет целью описание явления – выходит, эрос поначалу сладок, но постепенно становится горьким: она располагает возможности в хронологическом порядке. Опыт любовных отношений множества людей подтверждает справедливость такой хронологии, особенно в поэзии, где любовь чаще всего ничем хорошим не заканчивается. Но маловероятно, что Сапфо имеет в виду именно это. Начинается стихотворение с драматургической локализации эротической ситуации во времени (dēute, вновь) и фиксации эротического действия в настоящем времени и изъявительном наклонении (donei, сотрясает, возбуждает). Сапфо не пишет историю любви – она описывает момент желания. Мгновение, пошатнувшееся под натиском желания; рассудок, расколовшийся надвое. Совмещение удовольствия и боли налицо. Аспект удовольствия идет первым – предположительно оттого, что он очевиден. Акцент сделан на другой, проблемной стороне явления, чьи характерные особенности выступают на первый план, пролившись дождем мягких согласных (строка 2). Эрос пробирается или прокрадывается в жертву откуда-то извне, как змей (orpeton). И битва проиграна без боя (amachanon). Выходит, желание – не обитатель того, кто желает, и не союзник ему. Несвойственное воле Сапфо, оно насильно, непреодолимо проникает извне внутрь нее. Эрос – враг. Эта горечь и есть вкус вражды. Иными словами, ненависти.
«Любить друзей и ненавидеть врагов» – гласит с архаичных времен неписаный моральный закон. Любовь и ненависть и все, что между ними, составляют механику человеческих взаимоотношений. Имеет ли смысл располагать оба полюса такой парадигмы в одном-единственном эмоциональном событии, эросе? Вероятнее всего, да, если друг и враг сходятся в существе, от которого этот эрос исходит. Такое совпадение порождает парадокс, но из числа тех, что в современном литературном воображении давно превратились в клише. «А где кончается любовь, там начинается ненависть…» – шепчет Анна Каренина, собираясь одновременно на Московский вокзал и покончить с дилеммой желания. На самом деле эротический парадокс появился раньше самого Эрота [3]. Впервые мы видим, как этот парадокс разыгрывается на троянской стене в сцене между Еленой и Афродитой. Обмен репликами выходит настолько четким, что складывается в парадигму. Гомер показывает нам Елену, воплощение желания, которая, устав от уз эроса, бросает вызов велению Афродиты делить ложе с Парисом. В ответ разгневанная богиня любви размахивает эротическим парадоксом как оружием:
μή μ’ ἔρεθε σχετλίη, μὴ χωσαμένη σε μεθείω,τὼς δέ σ’ ἀπεχθήρω ὡς νῦν ἔκπαγλ’ ἐφίλησα.Смолкни, несчастная! Или, во гневе тебя я оставив,Так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила [4].Елена немедленно повинуется – сочетание любви и ненависти делает противника неодолимым.
Синхронность горького и сладкого, поражающая нас в прилагательном glukupikron у Сапфо, в поэме Гомера представлена иначе. Условность эпоса дает внутренним движениям души возможность проявляться и разыгрываться динамически и линейно, так что разделение рассудка надвое угадывается за чередой взаимоисключающих поступков. Однако и Сапфо, и Гомер сходятся в том, что божественная природа желания представлена в двоякой форме – одновременно и друга, и врага, и таким образом эротический опыт оборачивается эмоциональным парадоксом.