Тоже Эйнштейн

Женщин, кроме нас, ни одной.
— И это все из-за Альберта? — спросила Элен.
— Да, — ответила я, силясь улыбнуться. — Он теперь настоящая звезда.
Едва Альберт поднялся на сцену, как зал разразился бурными аплодисментами. Он просиял от такого восторга публики, глаза у него заблестели, на губах появилась широкая улыбка, в свете софитов стали видны седые пряди в его буйной темной шевелюре. Это был новый образ, который он начинал культивировать: эксцентричный, немного озорной, каким он был в студенческие годы. Сразу уловив такое его преображение, Элен сжала мою руку.
Мы с ней могли говорить без слов. Даже через столько лет.
Альберт откашлялся и громко обратился к своим поклонникам:
— Приветствую вас, уважаемые коллеги. Я благодарен вам за приглашение выступить на Восемьдесят пятом конгрессе по естественным наукам. Как вы и просили, сегодняшняя лекция будет посвящена моей новой теории тяготения, развивающей мою специальную теорию относительности, изложенную в 1905 году.
— Та самая твоя работа? — прошептала Элен.
Я кивнула.
Она взглянула на меня с горечью. Единственный человек в мире, кроме Альберта, знавший все об авторстве работ 1905 года, — в том числе и то, что это была дань памяти Лизерль, — она понимала, каким ударом было для меня, когда мое имя вычеркнули из этого проекта. От ее сочувствия глаза у меня начали наполняться слезами.
Сострадание было для меня непривычно в эти дни. Я уперлась взглядом в потолок: не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы.
Альберт начал рассказывать о той работе, которую они с Марселем успели завершить. Он писал на доске уравнения и сравнивал разработку своей теории тяготения с историей открытия электромагнетизма. Когда он стал рассказывать о двух изученных им теориях относительности, а затем излагать свою, в зале поднялся ропот. Альберт предложил задавать вопросы, бесчисленные руки взметнулись вверх, как волна, и профессор Густав Ми из Грайфсвальда поднялся, не дожидаясь, когда к нему обратятся. С очевидным раздражением профессор заявил, что теория Альберта расходится с принципом эквивалентности. Это было серьезное замечание.
Когда время для вопросов вышло и Альберт сошел со сцены, его обступили ученые. Одни спешили задать мудреные вопросы, понятные лишь посвященным, другие просили оставить автограф на его книгах и статьях. Когда толпа поредела, он подошел к нам.
— Что вы скажете, Элен? — спросил он. Невероятно — после всех этих льстивых восторгов ему хотелось еще. От кого угодно, только не от меня.
— Великолепно, Альберт.
Элен стала рассказывать о том, как много людей было в зале, и об их благоговейном восхищении. Это было именно то, что хотел услышать Альберт. Что же еще она могла сказать? Я знала, что Элен не разбирается ни в математике, ни в физике: она ведь училась на историческом факультете.
Идя по длинным проходам к выходу из зала и потом, уже на тротуаре, Элен с Альбертом продолжали говорить без умолку. Я слышала, как она спросила о Берлине, и он стал восторженно излагать историю нашего переезда.
Я, по требованию Альберта, держалась в нескольких шагах позади. Когда коллеги останавливали Альберта с вопросами или комментариями по поводу его лекции, они всякий раз обращались к Элен «фрау Эйнштейн», сколько она их ни поправляла. Меня — темную тень, падающую от яркого света Альберта, — они совершенно не замечали.
Наконец Альберт остановился где-то на углу, увлекшись спором с неугомонным профессором Ми, и мы с Элен ушли. Альберту все равно нужно было идти на новые встречи. Заметив на углу соседней улицы уютное кафе, мы заказали кофе и два куска торта «Линцер» — знаменитого в городе десерта.
Откусив кусочек торта с дурманящим вкусом корицы, миндаля и малины, Элен откинулась на спинку стула и вздохнула.
— Как давно я не пробовала такой роскоши.
— Ты пережила столько лишений, Элен.
Я обратила внимание на ее обтрепанное голубое платье — какое-то лоскутное одеяло, все залатанное и заштопанное. Это наверняка и был ее лучший наряд.
— Тебе тоже нелегко пришлось, Мица.
  
— Далеко не так, как тебе. У меня не было недостатка ни в здоровой пище, ни в других необходимых вещах. Надо мной не витал призрак войны. У меня все хорошо. Просто семейные трудности — ты знаешь, как это бывает.
Хотя Элен уже давно не упоминала о своих домашних неурядицах, я все время помнила о них.
— Мица, пусть тебе и не пришлось переживать тяготы военного времени, все равно твоя жизнь ужасна. Как ты думаешь, почему я здесь? Твои письма меня так встревожили, что я нашла способ добраться до Вены, чтобы повидать тебя. Но теперь, когда я вижу вас с Альбертом воочию и смотрю моей чудесной подруге прямо в глаза — я думаю, что тебе живется гораздо хуже, чем ты писала. Еще хуже, чем тогда, когда ты потеряла Лизерль.
Меня терзали противоречивые чувства. Я хотела возразить, что у меня все благополучно, — мантра, которую я твердила про себя годами и без конца повторяла папе с мамой, — но истинные чувства все же прорвались. Я заплакала.
— Мица, ты ходишь за Альбертом, как служанка. Боже мой, его коллеги называли меня фрау Эйнштейн, и ни ты, ни Альберт их не поправили. Какие бы у меня ни были размолвки с мужем, на людях он всегда обращается со мной уважительно. Как же у вас до этого дошло?
— Не знаю, Элен, — выговорила я сквозь слезы. — Не знаю.
— Альберт меня больше не интересует, — сказала Элен. — Мне не нравится тот человек, которым он стал.
С меня как будто сняли огромный груз. Никто другой не мог разглядеть его лицо за публичной маской.
— Правда, Элен? Я готова обнять тебя за эти слова! Все прочие друзья по-прежнему восхищаются его научными достижениями, хотя и видят, как он обращается со мной. Как будто профессиональное восхищение у них переросло в личную привязанность, и она нерушима, как бы постыдно он себя ни вел.
Элен схватила меня за плечо и повернула к себе лицом:
— Где ты, Мица? Где та блестяще одаренная девушка, которую я знала в пансионе Энгельбрехтов? Тогда ты была с виду такая тихая, но всегда готова была сразить своим острым умом кого угодно, если надо. Где же эта девушка теперь? Мы должны ее вернуть.
Ужасные рыдания сотрясали мое тело. Чопорные посетители кафе таращились на меня, но мне было все равно.
— Я не знаю, где она теперь, Элен, — плача, проговорила я.
— Мица, ты должна разбудить в себе то скрытое «я», ту сильную девушку, которой ты позволила проспать столько лет. Я хоть и не гадалка, но ясно вижу будущее. Тебе предстоит сражаться.
  
Глава тридцать девятая
 
18 июля 1914 года
Берлин, Германия
Альберта не было дома шесть дней — самое долгое его отсутствие без объяснений со дня нашего переезда в Берлин. Шесть дней Ханс Альберт и Тет спрашивали, где отец. Шесть дней мы сталкивались с коллегами Альберта, которые рассказывали о великолепных обедах и ужинах со знаменитым профессором. Шесть дней делали вид, что все наладится, когда он вернется в нашу квартиру на Эренбергштрассе, 33, откуда вылетел в гневе после того, как я всего лишь спросила, ждать ли его вечером дома к ужину.
Но я знала, что ничего не наладится, даже когда — если — он вернется. По настоянию Элен и по примеру мадам Кюри я стала искать в себе силы. Я больше не потерплю унижений от Альберта — ни личных, ни профессиональных. Если Альберт не ценит ту покорную помощницу, какой я стала в последние годы нашей совместной жизни, — несостоявшегося физика, у которого можно сколько угодно черпать идеи, и жену, готовую гнуться как угодно по его указке, — то тем более ему придется не по душе возвращение прежней Милевы. А именно она встретит его у дверей, когда он вернется после трусливого бегства к Эльзе, своей любовнице.
Сама мысль об Эльзе — надушенной крашеной блондинке, в точности такой праздной, изнеженной мещанке, каких Альберт так часто порицал, — вызывала у меня непобедимое отвращение. Не столько потому, что она «увела» у меня Альберта, сколько из-за ее вероломства.