Тоже Эйнштейн

Конечно, в глубине души было обидно, что признание достанется не мне. Но когда я поняла, что эта награда — возможно, именно то, что нужно, я подавила в себе разочарование. Может быть, номинация на Нобелевскую премию смягчит для Альберта удар от потери должности в Праге и как-то примирит его с жизнью в Цюрихе. Может быть, он поймет, что высот в науке можно достичь и здесь.
В тот вечер я ждала Альберта у двери с письмом и двумя праздничными бокалами красного вина — ему и мне. Ждать пришлось долго.
Почти на два часа позже обычного он наконец появился. Вместо того чтобы упрекнуть его за опоздание, я улыбнулась и протянула ему вино и письмо.
— Что это? — спросил он неприветливым тоном.
— Думаю, это тебя обрадует.
Пока он бегал глазами по страницам, я подняла свой бокал, готовясь поднять за него тост, когда он дочитает. Но он, не чокнувшись со мной, опрокинул свой бокал и пробормотал:
— Ну вот, наконец-то старики меня оценили.
«Меня»? Неужели он правда так сказал? Как будто забыл, кто был автором статьи, которая сейчас претендует на Нобелевскую премию. Как будто уже переписал в своем воображении эту историю и уверен, что на самом деле авторство принадлежит ему. Я не знала, что сказать: его заявление ошеломило меня. Одно дело — представить миру специальную теорию относительности как свою собственную, и совсем другое — выдавать себя за ее создателя передо мной.
— Ты рад, что комиссия оценила твою работу?
— Да, Милева, рад.
Он смотрел на меня с вызовом.
Если до этого я была ошеломлена, то теперь просто онемела от изумления.
Он вдруг спросил:
— Ужин готов?
И тут я поняла, что стала для Альберта всего лишь «хаусфрау». Матерью его детей. Уборщицей, которая приводит в порядок его дом. Прачкой, которая стирает его одежду. Кухаркой, которая готовит ему еду. А больше уже ничего никогда не будет.
Вот и все крохи, которые Альберт оставил для меня. И он еще, очевидно, презирал меня за то, что я принимаю эти крохи.
У меня был выбор. Я могла уйти от Альберта и забрать с собой детей, навсегда похоронив для них все надежды на нормальную семью, навлечь на них позор развода родителей — и только потому, что их отец нарушил данное мне обещание. Могла остаться и попытаться создать для них по возможности счастливую жизнь, отказавшись от мечты о научном сотрудничестве с Альбертом. Сотрудничестве, которое, если смотреть правде в глаза, и так уже давно осталось в прошлом. В любом случае надежды на что-то новое у меня не было. Только на счастье моих детей. Уж точно не мое. И все это зависело от Альберта и того, насколько я сумею ему угодить.
Когда Альберт прошел в столовую и сел за стол, ожидая ужина, я сказала:
— Альберт?
— Да? — спросил он, не удосужившись повернуться ко мне.
— Я думаю, нам нужно ехать в Прагу.
* * *
Черная фабричная копоть висела в пражском воздухе и оседала у меня на душе, как черная тоска. Я пробиралась с детьми по чащобам пражских улиц с таким чувством, словно плыла сквозь вязкий ил. Зеркальным отражением неприятной атмосферы города были настроения правителей и местной элиты — этнических немцев. Слухи об их неприязни к славянам и евреям подтвердились немедленно. Все усиливающаяся политическая нестабильность в Австро-Венгрии, частью которой была и Прага, ухудшающиеся отношения с Османской империей, попытки сербов создать в границах Австро-Венгрии собственное государство южных славян, — все это только укрепляло в них приверженность своим германским корням. Они хотели любой ценой отделить себя от славян. Как в такой обстановке было строить ту семейную жизнь, к которой я решила стремиться?
Все же я старалась как могла. Когда из кранов в нашей квартире в Смиховском районе на Тржебизской улице пошла бурая вода, я бегала к фонтану на соседней улице, таскала воду для готовки и кипятила. Когда в постелях завелись клопы и блохи, я торжественно свалила все в костер и сменила матрасы и одеяла унылых расцветок на новые, яркие. Я отвлекала мальчиков от мыслей о том, что у нас больше нет свежего молока, фруктов и овощей, переключая их внимание на музыку, которую сколько угодно можно было слушать в концертных залах и церквях, на изысканную архитектуру города — например, на знаменитые городские часы над Старой ратушей.
  
Я перестала требовать от Альберта работы и старалась вжиться в роль «хаусфрау», которую он мне отвел. Однако Альберт не так часто бывал рядом, чтобы заметить мои старания. Теоретические исследования, преподавание, конференции заполняли все его дни, ночи же стали его основным рабочим временем, и мы с мальчиками по целым неделям его не видели. Единственным свидетельством постоянного присутствия Альберта была разбросанная по полу одежда и звуки его голоса, читающего лекции коллегам в гостиной поздно вечером, после того, как их наконец выставляли из кафе «Лувр», или после того, как закрывался еженедельный салон в доме госпожи Берты Фанты на Староместской площади.
Нельзя сказать, что мы были совсем заброшены. Альберт чувствовал, когда я была уже на грани, и иногда все же появлялся за семейными ужинами. Он подбрасывал мальчиков в воздух и щекотал, а однажды даже намекнул мне на некое сотрудничество. «Может, вернемся к теории относительности, Долли? Не поразмыслить ли нам о связи гравитации с относительностью?» На следующий день он вел себя так, будто никогда не произносил этих слов. Я постаралась не позволять себе расстраиваться из-за этого.
Иногда хотелось все бросить, но я понимала, что должна быть стойкой — ради Ханса Альберта и Тета. Я делилась своими переживаниями с Элен, писала ей о том, как я изголодалась по теплу и ласке, как я одинока и как благодарна ей за то, что она есть в моей жизни. Только с ней я и могла быть собой.
Мне казалось, что я переношу все это не без внешнего изящества, но в один из дней я увидела себя в зеркале. «Кто эта женщина?» — спросила я себя, глядя на собственное отражение.
Раздавшиеся после родов бедра, все еще тонкая талия скрыта под объемными складками некрасивого домашнего платья. Огрубевшие нос и губы, потерявшие форму брови. Когда-то сияющая кожа и блестящие волосы потускнели. Мне было всего тридцать шесть лет, а выглядела я на все пятьдесят. Что же со мной случилось? Может быть, то, что я так себя запустила, и стало одной из причин охлаждения Альберта?
В тот самый миг, когда на глаза у меня навернулись слезы, из спальни Тета раздался громкий лающий кашель. Тихонько открыв дверь, чтобы не разбудить младшего сына, я подошла посмотреть на него. Темными волосами и одухотворенными карими глазами он походил на старшего брата, но сложение у него было совсем другое. Если Ханс Альберт всегда был крепким коренастым мальчуганом, то Тет родился хрупким и то и дело подхватывал какую-нибудь очередную болезнь. Прага с ее загрязненным воздухом была ему совсем не на пользу.
Щеки у него раскраснелись, и я потрогала его лоб. Он весь горел. Меня охватил страх. Я бросилась к столу, написала записку врачу и, попросив соседку присмотреть за Тетом, побежала на улицу искать посыльного. Через час врач постучал в нашу дверь.
— Большое спасибо, что приехали, доктор. Вы появились быстрее, чем я надеялась.
В прошлый раз, когда Тет слег с высокой температурой, я прождал врача восемь часов, поэтому и теперь настроилась на долгое, тревожное ожидание.
— Я как раз был в соседнем доме. Там, видите ли, вспышка брюшного тифа, — объяснил он.
Сердце у меня бешено забилось. Тиф? Тет как-то пережил бесчисленные простуды, ушные инфекции и даже воспаление легких, но тиф?
Он ведь у меня такой слабенький.
Доктор заметил ужас в моих глазах. Он взял меня за руки и сказал:
— Пожалуйста, дайте мне осмотреть его, фрау Эйнштейн. Возможно, у него просто-напросто грипп, каких я немало повидал в Праге. Может быть, никакого тифа и нет.
Я провела его в комнату Тета, радуясь, что Ханс Альберт еще в школе, и стала глядеть, как врач осматривает моего обмякшего сына. Про себя я шептала «Богородицу», молясь, чтобы это была обычная простуда или рецидив какой-нибудь ушной инфекции, которые так часто случались у Тета.