Тоже Эйнштейн

«Что случилось? — хотела я спросить. — Где мой ребенок?» Мне хотелось закричать. Но я не могла выговорить ни слова. Я сжала кулаки, хватаясь за воздух, а потом потеряла сознание.
Я не помню, когда впервые увидела ее чудесное личико. Может быть, глаза у меня открылись на несколько секунд, а потом я снова провалилась в пустоту. Может быть, это было через несколько часов после родов, а может, через несколько дней. Столько дней и часов выпало из моей жизни в эти несколько недель после ее рождения. Кажется, иногда я минуту или две держала ее на руках. Как мне смутно помнится, я даже покормила ее немножко, слушая вполуха, как папа читает вслух свое письмо к Альберту о ребенке. Но я отчетливо помню тот миг, когда она открыла свои ярко-голубые глаза и посмотрела на меня. И хотя я знала, что это невозможно, что новорожденные младенцы не способны на такое — клянусь, она мне улыбнулась.
У меня дочь. Как я втайне и мечтала. Маленькая Лизерль.
Izgoobio sam sye. Я потеряла себя в ней.
  
Глава двадцать первая
 
4 июня 1902 года
Кач, Сербия
Лизерль улыбалась мне из своей кроватки. Я обожала беззубую улыбку, от которой ее пухлые щечки делались еще пухлее и мягче. Поглаживая ее невероятно шелковистую кожу, я думала, что эта малышка стоит любых жертв. Физика — ничто в сравнении с Лизерль. В ее лице мне открывались тайны Бога.
Ее васильково-голубые глаза были широко распахнуты и даже не думали сонно закрываться, как я надеялась, и я уже готова была вновь вынуть ее из резной дубовой кроватки, той самой, в которую мама укладывала меня саму в младенчестве. Лизерль уснула у меня на руках, когда я сидела с ней в качалке, и я постаралась как можно бережнее переложить ее в застеленную одеяльцем кроватку. Но не успела ее белокурая головка коснуться связанного мной серо-лилового одеяльца, как она проснулась и заулыбалась розовыми губами.
Я услышала мамины шаги по коридору, ведущему в детскую, а потом они стихли. Мне даже не нужно было смотреть на дверь, я и так знала, что мама стоит, прислонившись к косяку, и с улыбкой смотрит на нас. Мама обожала Лизерль почти так же, как и я, не задумываясь о том, незаконнорожденная она или нет.
— Тебе письмо, Мица, — сказала мама. По ее тону я поняла, что письмо от Альберта.
— Побудешь с Лизерль, пока она не заснет, мама? — спросила я, забирая у нее письмо.
— Конечно, Мица, — ответила мама, пожимая мне руку.
Вместо того чтобы спуститься вниз, в уютную парадную гостиную с открытыми окнами, в которые веял летний ветерок, я пошла наверх, в мансарду. Мне хотелось прочитать письмо в одиночестве. Там, в укрытии, привычном с детства, которое казалось теперь таким далеким, я вскрыла конверт острыми ножницами.
Прежде чем начать читать, я закрыла глаза и прошептала маленькую молитву Деве Марии. Мамины привычки оказались заразительными, а мне нужна была помощь, тем более что черпать религиозное чувство в работе, как прежде, я теперь не могла. Мне очень хотелось, чтобы Альберт приехал навестить нашу малышку; я умоляла его, но он раз за разом отказывался. Объяснял, что должен дождаться в Берне окончательного правительственного одобрения его кандидатуры на должность в патентном бюро, что не может рисковать запятнать свою репутацию. Я понимала, что швейцарцы придают респектабельности большое значение и что Альберту приходится быть осторожным, но не могла понять, каким образом поездка в Кач может поставить под угрозу получение должности. Вовсе не обязательно кому-то в Берне знать, к кому он едет.
Я опустила глаза и стала разбирать знакомый почерк. Альберт начал письмо со своих обычных ласковых прозвищ и мыслей о малышке: как она в его представлении выглядит, на кого похожа и что умеет делать в таком возрасте. Я оторвала взгляд от письма и улыбнулась над тем, как Альберт пытается представить себе Лизерль.
Дальше он спрашивал: «А ты не могла бы сделать ее фотографию?» Это была отличная идея. В Каче фотографа не было, но можно свозить Лизерль в Беочин, более крупный городок поблизости, и сделать ее парадный портрет. Конечно, если Альберт увидит свою красавицу-дочь — с кудряшками, улыбками и ангельскими пухлыми складочками, он не удержится и приедет, чтобы посмотреть на нее воочию. Я стала читать дальше.
  
 
Долли, я не могу сейчас приехать в Кач. Не потому, что не хочу повидать нашу Лизерль, а по очень веской причине. Надеюсь, ты меня поймешь. Место в патентном бюро в Берне, как и обещал Гроссман, досталось мне, и я должен приступать к службе через несколько дней. Так что о поездке пока не может быть и речи. Но мы с тобой слишком долго не виделись. Я прошу тебя приехать в Швейцарию, но, может быть, не в Берн, где могут пойти сплетни, а в Цюрих. Тогда нам будет проще навещать друг друга. И приезжай одна. Без малышки. По крайней мере, на первые несколько месяцев, пока мы не сможем оформить наш брак в Берне. Я знаю, это может показаться странным, но позволь мне объяснить. Ты же знаешь этих чопорных швейцарцев. Так вот, в документах, поданных на должность всего полгода назад, я написал, что не женат. Если я приеду теперь в Берн с женой и ребенком на руках, они сразу поймут, что ребенок незаконнорожденный, а это наверняка поставит под угрозу мою новую должность. Ты ведь понимаешь, верно? Может быть, потом мы что-нибудь придумаем, чтобы Лизерль была с нами. Может быть, твой всезнающий папа найдет способ…
 
Я бросила письмо на пол. Как он может не приехать в Кач повидать свою дочь? И тем более — как он может даже мечтать о том, что я оставлю Лизерль только ради того, чтобы было удобнее встречаться с ним? Почему для нашего брака нужна должность, а ради должности нужно отказаться от ребенка? Может быть, за этим стоят его родители? Я знала, что они по-прежнему категорически против нашего союза, несмотря на Лизерль. Я уже смирилась с потерей карьеры и своего честного имени, но Лизерль была мне утешением. Мысль о том, чтобы расстаться с ней неизвестно на какой срок, была невыносима.
Я легла на старенький диван, и тело само свернулось калачиком, как будто я тоже была младенцем. Я не стала бороться с подступившими слезами.
Лестница заскрипела от медленных, тяжелых маминых шагов. Я почувствовала, как она села рядом со мной на старый диван и обняла меня.
— Что он пишет, Мица?
Сквозь всхлипы я рассказала. Произнесенные вслух, его слова звучали еще возмутительнее. Как может Альберт просить меня отказаться от моей чудесной малышки? Как минимум на несколько месяцев, а может быть, и дольше, неизвестно на сколько? Альберт ведь даже не видел ее, не знал, что значит тосковать по ее сладкому запаху, по ее ясным голубым глазкам, по ее агуканью, а главное, по ее улыбке. Напрасно он в своем недавнем письме рассуждал, что Лизерль наверняка еще не умеет смеяться. Ее смех звучал как самый звонкий колокольчик.
— Альберт ничего не говорит о браке и не предлагает никаких планов относительно Лизерль. Он просто хочет, чтобы я уехала — одна — туда, откуда он сможет вызывать меня к себе, когда ему удобно.
Хотя вслух эти слова звучали еще ужаснее, чем у меня в голове, слезы мои начали иссякать, дыхание замедлилось. Перед моим мысленным взором встал другой путь жизни — жизни с Лизерль, но без физики, которой я некогда так дорожила, и без Альберта. Нужно быть сильной, чтобы пройти через это.
— Мы просто останемся здесь, в Каче, мама. Я и Лизерль. Это будет наш дом.
Вытерев последние слезы, мама сказала:
— Послушай меня, Мица. Ты помнишь наш разговор о том, что Лизерль нужна настоящая семья?
Я кивнула. Со времени этого разговора он определял все мои поступки по отношению к Альберту. Он даже воскресил в моей душе какие-то чувства к нему. Но я не знала, хочу ли дальше идти по этому пути — по крайней мере, сейчас.
— Ты должна ехать в Цюрих. Это единственный способ осуществить твои планы на брак. Я знаю, тебе не нравится то, что открывается в Альберте, — его нежелание видеть Лизерль, его эгоизм, то, что он хочет, чтобы ты была рядом, но при этом не назначает точного времени свадьбы, его нерешительность в отношениях с семьей, — но ты ведь делаешь это не ради себя. Ты поедешь в Цюрих ради Лизерль.