Тоже Эйнштейн

На мои глаза навернулись слезы. Я злилась на себя. Ничто на свете не стоило того, чтобы обижать этих девушек. Они пробудили во мне угасшие было мечты об интересном будущем, мы вместе создали убежище от всего мира, где можно быть такими, какие мы есть: умными, но способными иногда и подурачиться. Герр Эйнштейн, при всем том, что за эти два месяца он успел незаметно войти в мою жизнь, при всем том волнении, которое я испытывала в его присутствии, не шел с этим ни в какое сравнение.
Я робко присела на единственный свободный стул и смахнула слезу.
— Я могу только попросить прощения.
Ружица с Миланой потянулись через весь стол, чтобы пожать мне руку.
— Конечно, Милева, — ответила Милана, а Ружица кивнула.
Элен же не шелохнулась.
— Я от души надеюсь, что это не войдет у тебя в привычку, Мица. Мы полагаемся на тебя.
Ее слова относились не только к сорванным концертам и не только к тому, как расстроило ее мое поведение. Это был своего рода ультиматум. Элен предлагала мне еще один шанс, но с условием впредь ставить нашу дружбу на первое место. Не нарушать наш договор.
Дотянувшись через стол, я взяла ее за руку.
— Обещаю, что забывать о наших планах и засиживаться допоздна в кафе «Метрополь» не войдет у меня в привычку.
Элен улыбнулась той же теплой, располагающей улыбкой, что и в нашу первую встречу. По комнате пронесся вздох облегчения.
— Да и что такого завлекательного в герре Эйнштейне, если не считать скучных разговоров о физике? — попыталась немного развеять атмосферу Милана. — Не эта же дикая прическа.
Мы разразились хохотом. Непокорные кудри герра Эйнштейна быстро стали у нас притчей во языцех. В аккуратном, ухоженном Цюрихе прическа герра Эйнштейна не имела себе равных. Можно было подумать, что он вообще не умеет пользоваться расческой.
— И уж конечно, Милеву прельщает не его изысканная манера одеваться, — вклинилась Ружица. — Вы видели его мятый пиджак, когда он приходил в последний раз? Играть Баха? Как будто у него вся одежда сложена прямо на полу.
Мы рассмеялись еще громче, и всем вдруг захотелось как-то поддеть герра Эйнштейна. Даже Элен.
— А эта его трубка! Неужели он думает, что трубка поможет ему выглядеть старше — с его-то пухлыми детскими щечками? Или сделает его похожим на профессора?
Элен зло передразнила Эйнштейна, изобразив, как он набивает свою метровую трубку табаком и задумчиво ею попыхивает.
В тот самый миг, когда мы заливались звонким хохотом над этой карикатурой, прозвенел звонок на ужин.
Мы взяли себя в руки и поднялись. чтобы идти в столовую.
* * *
После ужина, вернувшись в свою комнату, я накинула на плечи вышитую розами шаль, мамин подарок. Июньская ночь была приятно прохладной. С закрытым окном было бы теплее, но мне необходим был свежий воздух. Меня ждали горы домашних заданий, глав из учебника физики и математических расчетов. Очень хотелось выпить бодрящего мильхкафе, но в пансионе его не водилось.
Я услышала стук в дверь и вздрогнула. В такой час ко мне до сих пор никто не приходил. Я приоткрыла дверь — посмотреть, кто там.
В коридоре стояла Элен.
— Входи, пожалуйста, — торопливо проговорила я.
Я жестом пригласила Элен присаживаться у изножья кровати (это было единственное место, где можно сидеть, не считая единственного стула у рабочего стола). На душе у меня было беспокойно. Она пришла поговорить со мной о кафе «Метрополь»? Я-то думала, этот вопрос уже улажен. Легкомысленное настроение, принесенное из игрового зала, не покидало меня во все время ужина.
— Ты помнишь, когда впервые поняла, что ты не такая, как другие девочки? Умнее, что ли? — спросила Элен.
Я кивнула, хотя вопрос меня удивил. Я отлично помнила тот день на уроке госпожи Станоевич, когда мне стало ясно, что я не такая, как все. Мне было семь лет, и я умирала от скуки. Остальные ученицы (в классе были одни девочки) в полном замешательстве слушали, как учительница объясняет основные принципы умножения, которые я легко усвоила самостоятельно к четырем годам. У меня было смутное ощущение, что я могу помочь девочкам понять. Если бы только я могла встать у доски вместо госпожи Станоевич, то, как мне казалось, сумела бы объяснить девочкам, как легко управляться с числами, как без труда разложить их по полочкам, как объединять их в бесконечные группы и изящно связывать между собой. Но я не смела. Ученица у доски была явлением невиданным в фольксшуле. Во всех областях Австро-Венгерской империи, даже самых отдаленных, царил строгий порядок и иерархия. Вместо того чтобы встать и выйти к доске, как мне хотелось, я разглядывала безобразные черные ботинки, которые мама заставляла меня носить каждый день — в надежде, что это сделает менее заметной мою хромоту, — и сравнивала не в их пользу с изящными туфельками цвета слоновой кости на шнуровке, в которые всегда была обута моя одноклассница — хорошенькая белокурая Мария.
  
— Можешь рассказать? — попросила Элен.
Я рассказала ей о том дне и о той несчастной семилетней девочке.
— А ты когда-нибудь проверяла, правда ли из тебя вышла бы лучшая учительница математики, чем из госпожи Станоевич? — засмеялась Элен.
— А знаешь, да.
Как-то странно было делиться с кем-то этим воспоминанием.
— И что из этого вышло?
— Учительницу зачем-то вызвали из класса. Ее долго не было, девочки начали болтать и расхаживать между партами. Это, конечно, было серьезное нарушение школьных правил.
— Еще бы.
— Одна девочка, Агата, кажется, ее звали, подошла ко мне. Я удивилась — что ей нужно? Я ведь не дружила ни с ней, ни с другими девочками. Я подумала — может, она хочет надо мной поиздеваться. Понимаешь?
— Понимаю.
— Но она вместо этого наклонилась ко мне через парту и попросила объяснить ей умножение. И я начала объяснять урок госпожи Станоевич — по своей собственной методе. Пока я рассказывала, девочки одна за другой подходили к моей парте, пока наконец вокруг меня не собрался почти весь класс. Тогда я, как ни рискованно это было, похромала к доске. Не только ради девочек, но и ради себя самой. Если я им всем объясню, как это легко, то, может быть, госпожа Станоевич перейдет к чему-нибудь поинтереснее. Например, к делению.
— По какой же методе ты им объясняла?
— Я не стала повторять с ними таблицу, которую госпожа Станоевич написала на доске, а взяла только один пример: шестью три. Я сказала девочкам, чтобы они не заучивали решение наизусть, а подошли к нему с помощью сложения, которое уже начали понимать. Объяснила, что «шестью три» на самом деле означает, что число шесть нужно взять три раза и сложить. И когда я несколько раз подряд услышала «восемнадцать», то поняла, что это помогло — по крайней мере, некоторым.
— Значит, это и был тот самый момент.
— Не совсем. Тот самый момент наступил сразу за этим. Я оторвала взгляд от доски и увидела, что госпожа Станоевич вернулась. Она стояла в дверях, а рядом с ней — еще одна учительница, госпожа Кляйне. При виде ученицы у доски у них отвисли челюсти.
Мы захихикали над этой картиной: храбрая маленькая Милева и ее скандализованная учительница.
— Я замерла: думала, что сейчас получу линейкой по пальцам за свою дерзость. Но — удивительное дело — прошла самая долгая минута в моей жизни, и госпожа Станоевич улыбнулась. Она повернулась к госпоже Кляйне и, посовещавшись с ней, сказала: «Отлично, госпожа Марич. Не могли бы вы повторить этот урок еще раз?» — Я немного помолчала. — И вот тут я поняла.
— Поняла, что ты не такая, как все? Умнее?
— Поняла, что моя жизнь будет не такой, как у других девочек. — Мой голос упал до шепота. — Девочки тоже постарались, чтобы я это поняла — что мне никогда не стать одной из них.
Я рассказала Элен историю, которую никому не рассказывала. Как в тот же день, когда я по дороге из школы домой обходила на безопасном расстоянии заросшее кустарником поле, где резвились школьники, ко мне подошла Радмила, одна из моих одноклассниц, и впервые позвала играть с ними. Это было подозрительно, и я, взглянув в мутно-карие глаза Радмилы, хотела было отказаться, но, с другой стороны, мне хотелось с кем-то подружиться. И я согласилась. Девочки, уже сцепившие руки, разомкнули круг, чтобы впустить нас с Радмилой. Я стала ритмично раскачиваться и распевать дурацкие песенки вместе со всеми. Детские руки взлетали и опускались, как волны, пыль клубилась вокруг. И вдруг правила изменились. Темп бешено ускорился, и меня стало мотать из стороны в сторону. Когда ноги у меня подкосились, дети потащили меня по кругу, продолжая петь. А потом разжали руки и вытолкнули меня в центр круга — всю в пыли и синяках. Стояли и смеялись, глядя, как я пытаюсь подняться на ноги. В слезах я заставила себя встать и зашагала по пыльной дороге к дому. Мне было все равно, смеются они мне вслед над моей ковыляющей походкой или нет: меня нельзя было ранить больнее, чем они уже ранили. Это и была их цель: унизить меня за то, что я имела дерзость провести урок, и за то, что я не такая, как все.