Жестокие чувства

Я замираю, чувствуя, как сжимаются мышцы живота. А сердце словно делает странный болезненный кульбит, прежде чем вновь забиться с прежней силой.
– Герман…
– Не ожидала, что я позвоню?
Я молчу. Пустые ответы не нужны ни мне, ни ему. А я не хочу тратить силы на бесполезные слова, я и так чувствую, что с трудом могу совладать с голосом. С собой. После того вечера, когда Герман сжал мое тело в ладонях и узнал меня, все изменилось. Мы не произнесли друг другу ни одного слова, он сразу приказал увести меня, а на следующий день меня посадили на самолет и доставили на этот чертов остров.
  
Так что между нами сейчас только пропасть, только оглушающее эхо из прошлого…
– Вилла, – продолжает Герман. – Нравится?
– Это клетка.
– Хорошая клетка, – поправляет он. – Красивая. Комфортная. Для самых красивых куколок.
Я замечаю, как рефлекторно сжимаю пальцы на подоле халата.
Почему его слова так задевают меня?
Почему…
– А Барковский? – спрашивает он.
Я напрягаюсь еще сильнее.
– Что Барковский?
– Как он тебе?
– Ты спрашиваешь о его состоянии или о чем-то другом?
– Если бы меня интересовало его самочувствие, я бы так и сказал.
Я вглядываюсь в черноту экрана, точно пытаюсь выудить хоть что-то.
– Он ранен, – произношу наконец. – Ты это знаешь.
– Он жив, – спокойно поправляет Третьяков. – Это уже немало.
– После всего, что он для тебя сделал?
– После всего, что я для него сделал, – его тон остается ровным. – Что тебе не нравится, Алина? Почему такое скорбное лицо?
– Ты пугаешь меня, Герман.
– Разве?
– Да, ты…
– Нет, подожди. Я делаю только то, что ты сама позволила себе два года назад. Ты стерла наши отношения? Я тоже. Их больше нет. Ты ушла от меня, как от грязного ублюдка? Хорошо, я буду только таким. Ты подставила Барковского под пули, когда уходила? Я обошелся с ним намного мягче, ему всего лишь пару раз крепко врезали.
Во мне вскипают эмоции и протесты. Я хочу рассказать, как было на самом деле и что Барковскому не просто крепко врезали, он едва ходит. Но это бесполезно. Голос Третьякова напоминает сталь, он ничего не услышит в таком состоянии.
– Хорошо, – говорю после короткой паузы. – Тогда скажи мне одно.
Он ждет.
– Как твоя свадьба?
Я задаю этот вопрос, потому что слышу шум. Приглушенный, словно между ним и Третьяковым несколько закрытых дверей, но шорохи все равно доносятся. Музыка, женский смех, звон бокалов. Голоса, разгоряченные алкоголем и весельем.
– В самом разгаре, – отвечает он спустя пару секунд. – Здесь другой часовой пояс, уже вечер.
– Значит, я могу тебя поздравить, – выдыхаю и в этот момент жалею, что нет видео и я не могу заглянуть в его темные глаза. – Или нет? Тебе стало скучно на собственной свадьбе? Поэтому звонишь мне?
– Звоню, чтобы убедиться.
– В чем?
– В том, что ты поняла, что я хочу от тебя.
Мне кажется, он сам не знает, чего хочет от меня.
Запутался.
Из-за злости, шока, боли предательства.
Между нами успело произойти так много, что у меня нет сил разбираться в этом. Я с трудом остаюсь перед камерой. Хочется просто сбросить звонок и уйти. Только идти некуда, я на самом деле в клетке. Я откидываюсь на спинку стула, и тонкий шелк халата распахивается, открывая ложбинку груди. Я уверена, что Герман замечает это. Уверена, что его взгляд скользит вниз.
Мелодия его дыхания меняется.
Он хочет меня.
Сильно.
В горле пересыхает.
– Так что ты хочешь? – спрашиваю его.
Я чувствую, как его взгляд пронизывает меня насквозь. Не знаю, откуда эти мысли… Но я интуитивно чувствую его, прочитываю его даже сквозь черноту выключенной камеры.
– Ты действительно хочешь услышать?
По его голосу я понимаю, что он решил, что я снова играю с ним. Специально дразню и пытаюсь перехватить руль. Поэтому он произносит слова медленно, каждое звучит с четкостью, от которой мне становится не по себе. Мне вдруг кажется, что он выпил лишнего. В его голосе появляются новые ноты, показывая, что он все-таки не контролирует себя на сто процентов. Он уязвлен и распален. Я стискиваю зубы, но не отвожу взгляд. Хотя уже понимаю, что сейчас услышу максимально грязные вещи.
– Я хочу развлечься с тобой, как ты того заслуживаешь.
Третьяков делает паузу, позволяя словам проникнуть глубже.
– Теперь же моя очередь? У тебя богатая фантазия, ты развлеклась со мной с выдумкой, а я всего лишь жестокий ублюдок… Ведь так, Алина?
– Герман…
– Чего может хотеть жестокий ублюдок?
Он усмехается, а я сглатываю, и он наверняка замечает это.
– Я хочу взять свое. И за все, что ты сделала, Хочу запомнить каждую секунду.
 
Глава 5
 
Его несет.
Как мужика, которого задели слишком сильно и слишком глубоко. Достали до сердцевины…
Перед глазами стоит его лицо. Я не видела Третьякова, когда слушала его слова, но это пустяк. Я могу с легкостью дорисовать его образ. Ледяной взгляд, жесткая усмешка, голос, насыщенный ненавистью и чем-то еще – чем-то, что он отчаянно пытался скрыть, но не смог.
Я знаю его слишком хорошо, чтобы не догадаться, что это был срыв. Он на грани. Он не может меня простить. Не может переварить, что я осмелилась предать его. Ему не удалось забыться даже на собственной свадьбе… Алкоголь, усталость, обида – все смешалось в этот момент. Он выплеснул свою ненависть, превратил ее в жестокие слова и намеренно грязные фантазии.
Но это были только слова.
Пока что, во всяком случае…
Я выдыхаю и напоминаю себе, что должна оставаться хладнокровной. Должна управлять ситуацией, не поддаваясь на его провокации. Я перебираю в уме возможные стратегии. Сопротивление только усилит его агрессию. Подчинение сделает меня жертвой, а этого я допустить не могу.
Значит, мне нужно не сопротивляться и не подчиняться. Мне нужно показать ему, что я не та, кого он рисует в своем воображении.
Мне нужно вернуть себя.
Новая попытка сделать это, как и два года назад. Я уже тогда знала, что должна уйти. Герман всегда был опасен. Опасен так, как бывают опасны хищники, привыкшие к власти и беспрекословному подчинению. Он мог быть жестоким в бизнесе, и он не привык прощать. Но мне казалось, что я умею справляться с его эмоциями. Я знала, как его успокоить. Как развернуть его ярость в другую сторону. Как уговорить, убедить, подстроиться под настроение.
Мне казалось, я была особенной для него.
Я была его уязвимостью.
Я вспоминаю, как все начиналось. Как он открывался мне. Позволял зайти туда, куда не допускал никого другого. Хотя мы не раз ссорились, когда я задавала вопросы о его делах в неподходящий момент.
– Ты не должна в это лезть, Алина, – говорил он тогда твердо.
И уезжал. На несколько дней. На неделю. Оставлял меня одну в доме, под охраной, с полной изоляцией от внешнего мира.
Я видела его сложные времена. Я видела, что он в опасности. Но он не посвящал меня в подробности своего бизнеса. Он исчезал, а потом возвращался, как будто ничего не случилось. Мне оставалось только привыкать. И я привыкла к его молчанию, привыкла к тайнам, привыкла к тому, что он был одновременно рядом и бесконечно далеко.
Но один случай стал последней каплей. Я проснулась ночью, а он сидел на кровати, весь напряженный. В его руке было оружие. Он целился в темноту. Его пальцы сжимали рукоятку, а взгляд был жестким, нечеловеческим.
Мне стало так страшно, я вдруг почувствовала себя совершенно беззащитной и слабой, я боялась дотронуться до него, потому что не была уверена, как он отреагирует. Я не понимала, где он сейчас находится мыслями и узнает ли он меня.
  
– Герман… – прошептала я.
Он не реагировал. Тогда я осторожно села рядом и положила руку ему на плечо.
– Ты дома, – сказала я. – Здесь никого нет.
Его дыхание было рваным.
– Герман. – Я на свой страх и риск коснулась его руки.