Ювелиръ. 1807 (СИ)

Оболенский посмотрел на слиток, потом на меня. В его глазах промелькнуло удивление, смешанное с уважением. Он увидел перед собой человека, который сам платит за свою волю. Это решило дело.
— Договорились, — сказал он. — Сто рублей мастеру, а этот слиток… я учту.
Он повернулся ко мне.
— Собирай свои вещи. Точнее, инструменты, если есть. Больше тебе здесь ничего не принадлежит.
  
Я быстро собрал свой узелок. Поликарпов, бормоча проклятия, сгребал с верстака серебро. Я в последний раз оглядел этот грязный, вонючий сарай, который был моей тюрьмой. И шагнул за порог.
Дверь экипажа закрылась. Я остался один на один с этим могущественным, непредсказуемым аристократом.
Добби свободен!
Но что это была за свобода? Я только что стал должником князя. Мой талант был оценен, но тут же куплен. Я выиграл партию, правда теперь поле игры сменилось, а ставки выросли многократно.
— Итак, мастер… — начал Оболенский, вертя в руках фибулу. — Рассказывай. Кто ты такой на самом деле? И учти, я очень не люблю, когда мне лгут.
Друзья! Если вам понравилась эта история, то я буду счастлив вашим лайкам — ведь это говорит, что история про ювелира вам интересна. Моя мотивация прямо пропорциональна количеству лайков)
 Глава 5 
Сентябрь 1807 г.
Экипаж несся по улицам Петербурга, унося меня все дальше от грязного сарая Поликарпова. Вопрос Оболенского заставил нервничать. От моего ответа зависело многое. Любая сложная ложь была бы хрупкой. Человек вроде Оболенского мог проверить ее за пару недель. Значит, нужно было говорить правду. Но такую правду, которую он сможет и понять и принять.
Я сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями.
— Я подмастерье Григорий. И Поликарпов, к несчастью, действительно мой дядя. Все, что вы знаете — правда. Но это не вся правда.
Я помолчал, обдумывая дальнейший диалог.
— Я не знаю, как это объяснить. У меня нет за плечами тайных учителей. Поликарпов пытался учить меня своему ремеслу, но… это не то. Я смотрю на камень и понимаю, как он устроен. Где нужно резать, а где он даст трещину. Я беру в руки металл и чувствую его… усталость. Это не объяснить словами. Это как у хорошего стрелка чувство дистанции или у музыканта — абсолютный слух. Оно просто есть.
Я посмотрел на Оболенского. На улице моросил мелкий дождь. Цокот копыт успокаивал.
— Для меня это просто способ работать. Но для таких, как мой дядя, это — непонятно. А все, чего они не понимают, их злит. Он избивал меня не за ошибки, а за то, что у меня получалось лучше, чем у него. Я пытался скрывать это, работать хуже, чем могу… но это противно натуре любого мастера.
Оболенский слушал внимательно, его лицо было непроницаемым. Он отложил фибулу и пристально посмотрел на меня.
— Занятно, — протянул он. — Природный талант, значит. Самородок. Мой знакомый утверждает, что лучший алмаз — тот, в котором нет никаких внутренних изъянов и напряжений. А ты говоришь, что «чувствуешь» их. Так кто из вас прав, мастер «самородок»?
Это была ловушка. Проверка. Он «прощупывал» меня. Куда уж тебе против шестидесятипятилетнего мастера ювелирного дела?
— Знакомый прав, ваше сиятельство. Идеальный алмаз — чистый. Да вот идеальных алмазов почти не существует. Мой талант не в том, чтобы видеть пустоту. А в том, чтобы видеть дефект и знать, как превратить его в достоинство. Как обойти напряжение при огранке, чтобы камень не раскололся. Или как использовать его, чтобы усилить игру света. Любой дурак может испортить хороший материал. И только мастер может сделать шедевр из того, что другой выбросит.
Оболенский несколько секунд молчал, а потом уголки его губ дрогнули в подобии усмешки.
— Ты не только мастер, ты еще и философ. Посмотрим, чего стоит твоя философия на деле.
Экипаж остановился у роскошного особняка на Миллионной улице. Мы вошли не с парадного входа. Меня провели через задний двор во флигель. Там, на втором этаже, мне выделили две комнаты. Первая — небольшая, но чистая спальня с кроватью и умывальником. Вторая, смежная с ней, — бывшая кладовая, просторная и светлая, с большим окном.
— Здесь будешь жить, — сказал Оболенский. — А это, — он указал на кладовую, — будет твоя мастерская. Завтра пришлют людей, скажешь им, какой нужен верстак и инструменты. Любые, какие пожелаешь.
Я посмотрел на окно. На нем были кованые решетки. Красивые, с витым узором, но тем не менее — решетки.
— От воров, — перехватил мой взгляд князь. — Талант вроде твоего нужно беречь.
Выход из комнат был один, и у него, сменив друг друга, постоянно дежурили двое гвардейцев-денщиков.
Даже так? Охрана? Или тюремщики?
Я остался один и подошел к окну. Вид был на внутренний, мощеный двор. Решетки. Гвардеец у двери. Мне дали не мастерскую. Оболенский не посадил меня на цепь. Он построил вокруг меня дворец и назвал это заботой. Я больше не был рабом Поликарпова. Теперь я был активом князя Оболенского. И он определенно собирался получить свои дивиденды.
Я не чувствовал ни радости, ни благодарности.
Утро следующего дня началось с визита моего нового «благодетеля». Оболенский вошел без стука, одетый в роскошный домашний халат из персидского шелка. В руках он держал небольшой ларец из палисандра. Он небрежно поставил его на единственный стол в моей комнате и откинул крышку.
— Ну что, самородок, — лениво протянул он. — Пора посмотреть, чего стоит твой «дар» на самом деле.
Он выложил на стол три предмета, каждый на отдельном кусочке бархата.
— Это из моей коллекции. Вещицы с историей. Скажи мне, что ты о них думаешь. Только без банальностей, которые я могу услышать от любого ростовщика с Невского. Расскажи мне то, чего не видят другие. Расскажи, что видишь ты.
Я подошел к столу. Это он меня так экзаменует что ли?
А ведь верно. И продумал, подобрал соответствующие вещицы, с заранее расставленными ловушками. Я это понял мгновенно, едва взглянув на предложенные предметы. Он не верил мне до конца и решил проверить. От результатов этой экспертизы зависело, стану ли я для него ценным мастером или просто забавной игрушкой.
На бархате лежали: овальная камея из двухслойного сардоникса с профилем римского императора, потертый золотой дукат и массивный перстень с крупным, мутновато-зеленым изумрудом.
Опыт сработал мгновенно, еще до того, как я взял в руки лупу. Разум просканировал объекты, и то, что я увидел, заставило меня немного напрячься. Это было минное поле, а не проверка.
Камея. Изображение императора Августа. На первый взгляд — безупречная античная работа. Но я видел, что стиль резьбы лаврового венка и прически слегка, на уровне нюансов, отличался от резьбы самого профиля. Он был более… сухим, более академичным. Это была классическая «доработка» века эдак XVIII, когда придворные мастера «улучшали» античные оригиналы, чтобы они соответствовали вкусам эпохи рококо. Оболенский наверняка знал об этом. Он проверял, смогу ли я отличить руку римского гения от руки талантливого французского реставратора. Ошибка — и я буду выглядеть как поверхностный знаток.
Золотой дукат. Голландская чеканка, примерно XVII век. Потертый, со следами долгого хождения. Но что-то в нем было не так. Легкий, едва уловимый оттенок сплава, чуть более бледный, чем должен быть. И почти невидимые следы ручной доработки на гурте. Это была подделка. Правда не грубая фальшивка для обмана торговцев. Это была работа высочайшего класса, сделанная в ту же эпоху, возможно, для каких-то политических интриг. Искусствоведческая загадка. Оболенский хотел посмотреть, смогу ли я отличить подлинник от шедевра фальсификатора. Назвать его подлинным — провал. Назвать грубой подделкой — тоже провал.
  
А этот тип однозначно хитер. Нужно иметь это ввиду.
И, наконец, перстень с изумрудом. Испанская работа, явно XVI век. А вот это была самая коварная ловушка. Камень был крупным, хотя и мутным, полным внутренних включений — «jardin», как говорят ювелиры. Это было нормально для колумбийских изумрудов той эпохи. Но в одной его части я заметил подозрительно чистую, прозрачную область. Природа редко создает такие резкие контрасты. Мой опыт кричал, что это — трещина. Большая, опасная трещина, которую искусно заполнили подкрашенным маслом, чтобы скрыть. Классический, варварский метод «лечения» камней, который обманывал девять из десяти покупателей. Такое ощущение, будто Оболенский проверял мое знание грязных трюков рынка. Он хотел знать, кто я — наивный художник или циничный практик.