Ювелиръ. 1807 (СИ)

Я сам себя загнал в ловушку. Увлекшись своим «послезнанием», я действовал слишком самоуверенно. Слишком нагло. Я выстрелил, не разведав цели, уверенный, что моя стрела сама найдет мишень.
— Григорий Пантелеич… — снова позвала Варвара, в ее голосе уже звучал откровенный страх.
Я медленно поднял на нее глаза.
Теперь это письмо, материальное доказательство моего высокомерия, летит в Нижний Новгород. И я не могу его остановить. Оно либо сделает меня посмешищем в глазах единственного человека, который мог бы стать моим союзником, либо — некомпетентным фантазером в глазах тех, кто дал мне власть.
  
Эх, Толя, как же так?
 Эпилог 
Что-то твердое и горькое подкатило к горлу. Язык стал непослушным. В затылке застучало — тук-тук, тук-тук — будто внутри головы заработал крошечный, упорный молоточек, вбивая в мозг одно-единственное слово: провал.
От этих мыслей хотелось выть. Я запер за собой тяжелую дубовую дверь лаборатории. Щелкнул массивный замок. Все. Мир с его интригами, провалами и ожиданиями остался снаружи. Здесь, в тишине, пахнущей свежей сосновой стружкой и озоном от ночного дождя, я был дома. Только здесь можно было снова начать дышать.
За окном лило. Капли барабанили по стеклу свой монотонный, убаюкивающий ритм. Идеально. Я зажег еще пару свечей, их теплое, живое пламя разогнало по углам тени и тревогу. На верстаке, на куске черного бархата, лежали мои игрушки: идеально отполированный кусок уральского малахита, похожий на осколок застывшего лесного озера, и несколько тускло блеснувших золотых монет. Заказ для Марии Фёдоровны. «Что-нибудь еще в том же стиле».
Механизм уже был готов, жил своей жизнью в стопке чертежей. Каждый рычажок и винтик сидел в голове. Оставалось облечь этот скелет в плоть. Создать оболочку, достойную сложного сердца.
Рука сама потянулась к угольку. Первый эскиз родился легко, почти бездумно. На бумаге проступила чистая, холодная линия. Малахитовый цилиндр, гладкий, как речная галька. Безупречно. Я отошел на шаг, сощурился. Идеальная форма. Настолько идеальная, что от нее веяло могильным холодом. Будто не вещь для живой руки, а экспонат для стеклянной витрины. Нет. Не то. В этом не было ни капли ее, ни капли жизни. Я скомкал лист. Хруст бумаги прозвучал в тишине излишне громко.
Второй подход. Золото. На бумаге начали проступать тонкие кольца, опоясывающие малахитовый корпус. Навершие, увенчанное крошечным зеленым камушком. Зажим на колпачке — изящная змейка. Богато. Роскошно. Вполне в духе эпохи. Дюваль бы рассыпался в комплиментах. А значит — в печь. Золото не жило вместе с камнем, оно сидело на нем, как чужое, крича о своей цене.
Снова тупик. Я встал и подошел к окну. Дождь превратился в настоящий ливень. Внизу, в свете редких фонарей, Невский был пуст и черен. Я смотрел на дрожащие отражения огней в мокрых булыжниках, и мысль пришла оттуда, из этой игры света и тьмы.
Не разделять. Соединять. Не лепить украшение на поверхность, а прорасти изнутри. Как с печатью императора?
Я вернулся к столу. Рука не дрожала. Уголек заскрипел, оставляя на бумаге жирные, уверенные штрихи. Я больше не рисовал детали. Я рисовал идею. Малахитовый корпус остался, но теперь по нему, как иней по стеклу, вилась тончайшая, почти невидимая золотая вязь. Это была гравировка. Паутина из микроскопических линий, нанесенных прямо на золото. Золото переставало быть просто металлом. Оно становилось светом, золотой пыльцой, осевшей на глубокой зелени камня. Узор был таким тонким, что на расстоянии сливался с поверхностью, создавая лишь легкую, мерцающую дымку. И только взяв ручку в руки, можно было разглядеть всю сложность этого кружева.
Это была вещь для одного человека. Интимная. Секрет, который открывался не всем, а лишь тому, кто достоин. Идеально. В ее характере.
Теперь детали. Навершие. Вместо вычурного камня я видел гладкий золотой кругляш. И на нем — ее вензель. Но не такой, что торчит наружу, как печать на сургуче. Он будет вырезан вглубь, словно след, оставленный на мокром песке. А потом я залью эту гравировку тончайшим слоем эмали, прозрачной, как зеленое бутылочное стекло. Вензель не будет бросаться в глаза. Он будет проступать из глубины, как таинственный знак, видимый только ей, если повернуть ручку под определенным углом.
Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как гудят затекшие плечи. На бумаге, в хитросплетении линий, жила вещь, которой еще не было. Кажется, получилось неплохо. Или нет? Всегда есть что-то, что можно улучшить.
Творческий запой — опасная штука. Выныриваешь из него, как из глубокого омута: в ушах звенит, а мир вокруг успел измениться до неузнаваемости. Когда я, наконец, оторвался от чертежей, моя берлога на Невском уже обрела голос. Теперь по утрам меня будил мерный стук молотков и визг рубанков. В воздухе висел терпкий запах свежего лака и горячего столярного клея, перебивавший уличную вонь.
Парадный зал на первом этаже преобразился. Стены, одетые в панели из темного, почти черного мореного дуба, жадно поглощали свет, и даже крики артельщиков здесь тонули, становились глуше. Пустые глазницы окон ждали своих венецианских стекол. Мой подрядчик почтительно кашлял в кулак, прежде чем обратиться к Варваре Павловне. Кажется, она нашла к ним нужный ключик.
Однажды утром я спустился вниз на шум. В центре зала стояла Варвара Павловна. Перед ней, багровый от злости, подрядчик.
О, это я удачно зашел. В прошлый раз Варвара уделала такого наглеца в два счета, тот вылетел как пробка. Я остановился поглазеть. Да, это время скудно на развлечения.
— Да кто ты такая, баба, чтобы мне указывать! — ревел он, размахивая счетом.
— Я — управляющая этого дома, — ее голос был тих, но резал, как стекло. — И в моей книге записано, что вы получили деньги за тридцать пудов гвоздей, а привезли двадцать пять. Либо к вечеру здесь будет недостача, либо я отправляю прошение в Управу о мошенничестве. Выбирайте.
Он задохнулся от ярости, но, встретив ее холодный взгляд, сдулся. Скомкал бумагу и, бормоча проклятия, поплелся к выходу.
Но главная перемена ждала наверху. Мои станки ожили. Найти для них руки оказалось сложнее, чем выточить идеальную линзу.
Вспоминай наем мастеров, у меня непроизвольно налезала улыбка на физиономию. Передо мной стоял кряжистый мужик с бородой лопатой.
— Лучший полировщик на Гостином, — отрекомендовался он, сплюнув в угол.
Я протянул ему кусок меди и старый полировальник. Он взялся за дело с размаху, будто дрова рубил. По меди пошли грубые, рваные царапины.
— Довольно, — остановил я его. — Вы не полируете, скоблите. Следующий.
А потом вошел Илья. Худющий, глаз не поднимает. Когда я дал ему медь, он сначала долго мялся, потом подул на руки, чтобы согреть, и только потом осторожно, почти нежно, коснулся металла. Его движения были плавными, круговыми. Он не давил, слушал. И медь под его руками не скрежетала — она пела.
Вторым стал Степан, старый суворовский солдат. Угрюмый, с изуродованными артритом пальцами. Я дал ему резец и попросил провести прямую линию. Он кряхтел, сопел, но вел штихель с упрямством человека, который брал Измаил. Линия получилась идеальной.
Этих двоих я взял в мастера. Остальных, сопливых, но шустрых мальчишек — в ученики. Сплав. Вот чем я занимался: создавал сплав из разных людей, характеров, судеб.
  
Дом переставал быть простым зданием. Он наполнялся жизнью. В дальнем, самом тихом крыле второго этажа теперь жила Варвара Павловна с дочерью. Раньше по углам валялся мусор. Теперь — чисто. Инструменты, которые вечно терялись, висели на стене на своих местах, обведенные углем — мое «прогрессорство». А на моем заваленном чертежами столе каждое утро появлялась чистая кружка и стопка свежей бумаги. Мелочи. Но именно из таких мелочей и строится работающий механизм.
Однажды, поздно вечером, возвращаясь из «грязного» цеха, я застал Катю. Дочка Варвары сидела на полу в коридоре, под единственной свечой, и сосредоточенно водила угольком по обрезку сосновой доски. Я встал в тени. На доске, в неуклюжих, но удивительно живых линиях, оживал мир: кривобокая лошадь, похожая на собаку, дом с кривым дымом из трубы и маленькая фигурка, державшая за руку большую. Она рисовала их с матерью.