Ювелиръ. 1807 (СИ)
Нет, здесь нужен тонкий подход. Нужно найти его главную «пружину», его idee fixe, ту самую «самобеглую коляску», о которой говорил Сперанский, и предложить способ ее «починить». Не с позиции всезнающего спасителя, а с позиции равного. Ученика, пришедшего к Мастеру за советом, но с собственным, дерзким решением в кармане.
Я взял чистый лист плотной бумаги, расправил его на досках стола. Перо, обмакнутое в чернила, на мгновение замерло. Это будет приманка.
«Глубокоуважаемый Иван Петрович!» — вывел я, стараясь придать почерку почтительность, но не раболепие. Как же сложно привыкать ко всем этим «ятям». Я представился скромно: «молодой ювелир Григорий Пантелеевич, коему по высочайшей воле Государя Императора доверено попечение о развитии точных искусств в Отечестве». Затем — обязательная доза лести, без которой в этом веке никуда. Я писал о его «бессмертных творениях», о том, что для любого русского механика его имя — «путеводная звезда», а он сам — «первый гений Отечества». Все это было правдой, так что слова ложились на бумагу легко и без фальши.
А затем я перешел к главному. К наживке.
«Осмелюсь обратиться к Вам как собрат по точному ремеслу, терзаемый одной задачей, что, по слухам, не дает покоя и Вашему просвещенному уму. Речь о „самобеглой коляске“. Я много размышлял над этой великой идеей, пытаясь постичь ее механическую душу, и позволил себе некоторые предположения, кои и выношу на Ваш строгий суд».
Здесь я подошел к делу как ювелир-микромеханик, применяя логику часового дела к масштабам машины. Я не лез в дебри с двигателем внутреннего сгорания — он бы счел меня сумасшедшим. Я говорил на его языке пружин и шестеренок.
«Главная препона, как мне видится, в пружинной силе, ибо отдает она свою мощь неравномерно: вначале яростно, а под конец — лениво. Сие порождает движение рваное и недолгое. Но что, если уподобить нашу машину не простым стенным часам, а точному морскому хронометру? Что, если использовать не одну исполинскую пружину, что сложна в изготовлении и опасна при разрыве, а целую кассету из десятков малых, работающих последовательно через уравнительное колесо, фузею? Это даст ход более плавный, долгий и, что важнее, предсказуемый».
Я сделал паузу, перечитал. Звучало убедительно. Но этого было мало. Нужно было показать, что я знаком и с современными ему механизмами, и с историей.
«А для передачи усилия на колеса… — добавил я, — возможно, стоит отказаться от шестерен вовсе. Они капризны, требуют идеальной подгонки и ломаются под большой нагрузкой. Но ведь еще великий Леонардо в своих чертежах использовал цепную передачу. Она проще, надежнее и куда лучше сносит рывки и неровности дороги».
«Впрочем, — писал я, входя в раж конструктора, — все это лишь способы усовершенствовать существующую силу. Но не пора ли нам, русским механикам, задуматься о силе новой? О силе, сокрытой в огне. Я много размышлял над опытами господина Папена и его паровым котлом. Но пар — грубая, опасная сила, требующая громоздких машин. А что, если заставить огонь работать напрямую, без посредничества воды? Представьте себе закрытый цилиндр, в коем воспламеняется горючая пыль или спиртовой пар. Расширяясь, раскаленный воздух толкнет поршень. Сила этого толчка будет мгновенной и огромной. Если соединить несколько таких цилиндров, чтобы они работали поочередно, мы получим не просто движение, а постоянный, неиссякаемый источник силы, способный вращать колеса с невиданной доселе скоростью и мощью. Это лишь сырая мысль, конечно, требующая сотен опытов. Но не в этом ли пути сокрыто истинное будущее самодвижущихся экипажей?»
Перечитав этот абзац, я удовлетворенно хмыкнул. Идеально. Я предложил решение, обозначил стратегическое направление. Показал, что мыслю тактически, на перспективу. Я был уверен, что эта смелая, почти безумная идея зацепит его, заставит увидеть во мне ровню, способного заглянуть за горизонт.
Все. Письмо было закончено. Это было элегантное, технически безупречное решение, завернутое в обертку почтительного вопроса. Я не учил его. Я приглашал его к диалогу. Старый, уязвленный лев не пойдет на зов дрессировщика. Но он не сможет проигнорировать рык другого хищника, пусть и молодого, вторгшегося на его территорию.
Сложив письмо, я залил его сургучом и поставил оттиск своей новой, еще пахнущей свежей резьбой, личной печати. Утром я вызвал Гаврилу.
— Отвезешь это в Кабинет Его Величества. Лично в руки помощнику господина статс-секретаря Сперанского. Скажешь, от меня. Срочное.
Он взял пакет. Я был уверен, что мое элегантное, дерзкое письмо, отправленное по государственным каналам, не останется незамеченным. Сперанский говорил, что готов помочь в любом моем деле — думаю, что доставка письма самому Кулибину будет ему не обременительной услугой. Да и бстрее это будет чем почтой отправлять. Кстати, а почта есть сейчас? Не припомню что-то.
Отправив письмо, я почувствовал странное, опустошающее облегчение, будто выдернул из души глубоко сидевшую занозу. Теперь мяч был на их стороне. А я, наконец, мог вернуться к тому, ради чего все это затевалось. К искусству.
В тишине моей каморки, посреди хаоса стройки, я снова достал из тайника свой главный трофей — небольшой, но безупречный кусок уральского малахита, оставшийся от заказа для императрицы. Рядом легли несколько тускло блеснувших в свете огарка золотых монет. Мой взгляд скользнул по ним и остановился на письменном приборе, который я временно забрал из кабинета Марии Фёдоровны для «профилактики и чистки».
Заказ. «Что-нибудь еще в том же стиле». Эта фраза, брошенная ею в Гатчине, была приказом. Вызовом. Она ждала нового чуда. И это «чудо» должно было быть безупречным.
Что ей нужно? Я снова и снова прокручивал в голове наш разговор, пытаясь нащупать ключ. Она ценит практичность и символизм. В ней уживаются две личности: строгий, почти педантичный администратор, управляющий десятками учреждений, и тонкая, образованная женщина, ценящая изящество мысли и красоту формы. Мой подарок должен был угодить обеим.
Мысли метались. Что еще можно поставить на ее идеально организованный стол? Нож для разрезания бумаг? Банально. Даже если сделать его из дамасской стали с рукоятью из нефрита, это будет всего лишь красивый нож. Никакой идеи, никакого прорыва. Просто дорогая безделушка. Пресс-папье? Это будет выглядеть как жалкое послесловие. Нет, нужно было что-то новое. Что-то, что станет продолжением ее самой, ее деятельности.
Я думал о шкатулке для личных писем. Сложный механизм, секретный замок, инкрустация… Красиво. Но это вещь пассивная. Она хранит, а не создает. А Мария Фёдоровна — человек действия. Ее жизнь — это непрерывный поток указов, резолюций, писем. Она творит реальность росчерком пера.
Мой взгляд упал на чернильницу. На гусиное перо, лежащее рядом. Я взял его в пальцы. Легкое, хрупкое, недолговечное. Инструмент, который не менялся со времен Древнего Рима. Грифель не в счет, это другое. Я представил ее руку. Изящную, но сильную. Руку, которая держит в повиновении министров и утешает сирот. И эта рука вынуждена совершать одно и то же монотонное, суетливое движение: обмакнуть, стряхнуть лишнее, написать несколько слов, и снова — обмакнуть. Неудобно. Грязно. Столько лишних движений, столько потерянных мгновений, которые складываются в часы. А она, как я успел заметить, ценила эффективность и порядок во всем. Ее стол был организован с точностью штабной карты, где у каждой вещи было свое место и своя функция. И этот архаичный ритуал с пером и чернильницей был единственным диссонансом в этой симфонии порядка.
И тут меня осенило. Она проросла медленно, из этого простого наблюдения. Из образа ее руки, совершающей одно и то же действие.
Я не должен создавать еще один предмет для ее стола. Я должен усовершенствовать главный инструмент на ее столе. Тот, которым она правит.
Что, если… что, если избавить ее от этого? Что, если перо будет писать само?
Я замер. Мысль была настолько простой и в то же время настолько революционной для этого времени, что на мгновение перехватило дыхание. Я вскочил и заходил по комнате. Идея, как раскаленный металл, обжигала мозг, требуя немедленного воплощения. Не просто перо, а самопишущий инструмент. Авторучка.