Ювелиръ. 1807 (СИ)

«Да что за чертовщина⁈»
Я вскочил. Прошелся по комнате, пытаясь вытряхнуть из головы это наваждение. В висках застучало. Я должен думать о станках, о сплавах, о том, как содрать с подрядчика неустойку! А я думаю о женщине. Опасной, лживой аристократке, которая пытается втянуть меня в свои игры. Это уязвимость. Дыра в броне.
Я остановился у окна. Внизу, в свете редких фонарей, лежал спящий Петербург. К щекам прилила горячая краска — мальчишеская реакция. Этот щенок взбесился. Этот молодой, здоровый, набитый гормонами организм жил своей жизнью, плевав на приказы шестидесятипятилетнего мозга. И это бесило.
  
Ярость накрыла с головой. На себя, на эту унизительную, животную потерю контроля. Я могу управлять металлом. Я могу заставить свою память выдать чертеж столетней давности, не всегда, но могу. Я могу смотреть в глаза императору и не дрогнуть. Но я, оказывается, не могу управлять собственным телом. Это угроза для «Щита Империи». Для моего ювелирного дома. С этим нужно было что-то делать.
Нужно выпустить пар. Сбросить это напряжение. Не думать, не анализировать — просто избавиться. Как от шлака при плавке. Выжечь.
Я снова посмотрел на спящий город. Решение было простым.
В этой мысли не было ни сомнения, ни стыда — просто необходимость. Этот щенок совсем отбился от рук. Надо его выгулять. Сводить к девкам. Может, угомонится.
Решено. Завтра же я иду в публичный дом.
 Глава 28 
Утро ворвалось в мою каморку вместе с пронизывающим сквозняком и рокотом стройки. Проснувшись, я еще долго лежал, глядя в дощатый потолок. Вчерашняя ночная мысль — пойти «к девкам», чтобы унять гормональный бунт этого молодого тела, — при свете дня уже не казалась столь удачной. Не то чтобы глупой, нет. Скорее… неэлегантной. Решение ювелира, который вместо тонкой калибровки пытается починить хронометр ударом молотка. Раздражение на собственное тело, на зависимость от биологии, никуда не делось, однако теперь к нему примешалась досада. С этим определенно нужно было что-то делать.
Накинув сюртук прямо на рубаху, я вышел из импровизированной конторы. В коридоре густо и терпко пахло острой известковой пылью. Поднявшись по лестнице на верхнюю площадку, я замер, облокотившись о перила. Отсюда, с высоты, мой будущий ювелирный дом представал во всей своей хаотичной красе. Внизу, в огромном пространстве зала, уже не копошились муравьи-плотники. Сегодня выходной, воскресенье. Солнце, пробиваясь сквозь пустые глазницы окон, резало полумрак косыми, пыльными лезвиями.
Прямо под ногами раскинется парадная лестница из темного дуба. А зал… Нет, не лавка — галерея. Вместо лесов вырастут строгие колонны из черного дерева со стеклянными витринами. В каждой — одно-единственное творение, подсвеченное так, чтобы камень жил, дышал, рассказывал свою историю. Не нужно, чтобы покупатель блуждал взглядом по россыпи безделушек. Пусть замрет, как в храме, пораженный единственным произведением искусства. Тишина… Нет, мертвая тишина пугает. В том углу, где сейчас валяется гора битого кирпича, я поставлю оркестрион — серьезный механизм, способный исполнять красивую музыку в тон атмосфере зала. Его глубокий, бархатный звук будет готовить душу клиента к встрече с прекрасным, отсекая уличную суету. И камни… Полагаться на одного Боттома — гиблое дело. Сегодня он друг, а завтра? Запросит тройную цену, и что я буду делать? Нет, нужны свои тропки. В Идар-Оберштейн, к голландцам… Чтобы они друг у друга глотки грызли за право мне продать лучший товар. Моя ювелирная империя не может стоять на одной ноге.
Спустившись вниз, я погрузился в привычный рабочий шум. Мысль о «сбросе давления» вернулась, однако теперь она была прагматичной задачей. Нельзя позволять этому телу мешать работе. Значит, нужно найти проводника в тот мир, который я совсем не знал. Кто мне скажет где ближайший бордель? Не спрашивать же на улице о таком?
Мой взгляд прошелся по людям. Прошка был слишком юн. Впутывать мальчишку в такие дела — последнее дело. Да и не видно его, спит наверняка. Варвара Павловна… Сама мысль об этом показалась дикой. Оставались мои молчаливые «телохранители», Федот и Гаврила. Прислонившись к стене, они с каменным равнодушием взирали на суету. Уж эти-то, гвардейцы, прошедшие казармы и походные биваки, должны знать тайные тропы столицы.
Изображая живой интерес к качеству кладки, я не спеша приблизился к ним. Они тут же выпрямились, превратившись в двух гранитных истуканов.
— Господа, — я постучал костяшкой пальца по шву, изображая задумчивость. — Служба службой, а душа, знаете ли, требует отдохновения. Не посоветуете ли в нашем славном граде заведения… где можно было бы отдохнуть от трудов праведных? С достоинством, разумеется.
Сначала они не поняли о чем я веду речь, а потом как поняли…
Гаврила, тот что помоложе, чуть заметно дернул усом, пряча улыбку. Федот же остался серьезен, как на карауле. Он уже открыл было рот для дельного совета, как входная дверь с грохотом распахнулась. В клубах морозного пара в холл, спотыкаясь, влетел Прошка и замер, тяжело дыша, прижимая руку к лицу.
Он отнял ладонь: распухшая скула наливалась жутким, багрово-синим цветом, губа разбита в кровь.
Кровь на мальчишеском лице мгновенно выжгла из головы все мысли о развлечениях. Внутри вскипела злость на тех, кто посмел. Весь мир сузился до этого уродливого, наливающегося синевой синяка.
— Федот, воды холодной и полотно чистое! — голос прозвучал не громко, но гвардеец дернулся, словно от окрика на плацу. — Прохор, за мной.
Подхватив мальчишку под локоть я почти втащил его в свою временную контору, в спертый воздух, пахнущий пылью и остывшим горьким чаем. Усадив его на единственный стул, я принял у подоспевшего Федота тяжелый медный таз. Вода была такой холодной, что ломило пальцы. Прошка зашипел, когда я осторожно приложил мокрую, грубую ткань к его щеке. Не отстранялся, лишь смотрел на меня снизу вверх огромными, полными слез глазами. Я все понимаю, пацан должен участвовать в драке и все дела. Но этот синяк явно не простой. Чуть выше и висок. Глаз налился кровью и заплывает. А если ослепнет? Не думаю, что все так трагично, но выглядит это очень и очень плохо.
— Тише, тише… — пробормотал я, скорее для себя, чем для него. — Ну-ка, рассказывай, какому дурню ты дорогу перешел?
— Да не переходил я, барин… — он всхлипнул, попытался вытереть нос рукавом, но тут же поморщился от боли. — Мальчишки на Сенной… Пирожники… Они сами…
Он умолк, упрямо глядя в пол. Его подбородок дрожал. Дело было не в боли — в унижении. Я сменил тактику.
— Ты — мои глаза и уши в этом городе, Прохор. Если мои уши забьются грязью слухов, я оглохну. А глухой хозяин — плохой хозяин. Я должен знать, что шепчет ветер на улицах. Даже если этот ветер — вонючий. Говори.
Он поднял на меня взгляд.
— Они… они говорят, что барин мой… нечистый… — выдохнул он, и слово, произнесенное здесь прозвучало дико, как суеверный бред из темных веков. — С антихристом, говорят, водится… Что вы, то есть… колдун.
Тряпка застыла у его щеки. Колдун? В девятнадцатом веке?
— Почему?
— Да все говорят, Григорий Пантелеич… — затараторил он, словно боясь, что я его прерву. — Вы ведь взаперти все время. А рабочие-то… они ж не немые. Механики, что вам станки ладили, каменщики… Языками чешут по трактирам. Мол, по ночам не спите, с огнем шепчетесь, а железо в руках ваших — что воск. А еще… — он понизил голос до испуганного шепота, — еще сказывают, будто вы камни заставляете цвет менять. И в воскресенье все люди как люди, в храм идут, а вы…
  
Он не договорил, все было ясно. Сегодня как раз воскресенье. Мои работники не работали. И все окружение уже сходило видать в церковь. Один я, лежебока, только встал.
Абсолютная катастрофа, немыслимая по своей глупости. Я, Анатолий Звягинцев, человек науки, проглядел самую очевидную переменную в этом уравнении — религию. Я-то считал ее историческим антуражем, декорацией. А она оказалась фундаментом. Несущей конструкцией всего этого мира.