Ювелиръ. 1807 (СИ)

Нужен был соавтор. Практик. Гений механики этого времени, чьи руки помнили то, чего не знали мои. Простой исполнитель не справится.
И тут у меня родилась гениальная мысль.
Кулибин.
 Глава 27 
  
Скрип рессор на ухабах Галерной отдавался где-то в затылке. Я откинулся на жесткую, холодную кожу сиденья и прикрыл глаза. Воздух в карете был спертым, пропитанным запахом увядших фиалок и ее духов — тонкий, лживый аромат, от которого першило в горле. Внутри не было ни триумфа, ни злости — просто усталость, как после многочасовой полировки упрямого камня, и гадкий привкус во рту, будто на язык попала капля царской водки.
Я поймал ее. Загнал в угол. И что с того? Эта маленькая победа не принесла ничего, кроме ясного понимания: я сунул руку в банку с пауками. И теперь нужно было эту руку как можно скорее выдернуть, пока не укусили.
Когда карета, прошуршав по гравию, замерла у ворот моего недостроенного чудовища на Невском, я выдохнул с облегчением. Здесь пахло по-настоящему: острой, щелочной пылью сырой извести и густой смолой свежих досок. Запах созидания. Запах стройки. Гаврила распахнул дверцу, и я, не дожидаясь помощи, шагнул в свой мир, где все было честно, грубо и подчинялось законам физики, а не придворному этикету.
В моей временной конторе, в пляшущем свете одинокого огарка, меня ждала Варвара Павловна. Перед ней, как вражеские знамена, лежала на столе стопка счетов. При моем появлении она подняла уставшие серые глаза, и в них был единственный вопрос, который она не решалась задать вслух.
— Плохо кончилось, Григорий Пантелеич? — ее голос был тих, эдакая деловая готовность к худшему.
— Скорее, вовремя, — бросил я, сбрасывая тяжелый сюртук на грубо сколоченную лавку. Налил себе в кружку остывшего чая из чайника. Горькая, холодная жижа обожгла горло, проясняя мысли. — С Галерной — отбой.
Ее плечи опустились, будто с них сняли невидимый груз.
— Не жалейте, Варвара Павловна, — я потер виски, пытаясь унять ноющую боль. — За красивым фасадом там интрига, в которую нам с вами лучше не встревать. Поверьте, тот дом принес бы одни только беды. Мы бы там все потеряли.
Она ничего не ответила, плотнее сжала губы и склонила голову, пряча взгляд.
— Ищите дальше, — Я смотрел на карту Петербурга, приколотую к стене. — Только теперь — не в центре. К черту все эти набережные. Подальше от двора. Мне нужно место, где можно будет жить, а со временем построить… настоящую фабрику. Свой причал, наверное. Значит участок у воды нужен. Думайте наперед. Нам нужно пространство.
Она подняла на меня удивленный взгляд. Фабрика? Причал? Я видел ее смятение, но остановиться уже не мог. Идея уже пустила корни.
Когда Варвара, сделав пометку в своей неизменной книге, уже поднялась, чтобы уйти, я остановил ее.
— И еще одно. Очень… деликатное.
Она замерла у двери, ее силуэт застыл на фоне темного коридора. Тишина в комнате стала густой. С улицы донесся далекий крик ночного сторожа: «Слу-у-ушай!».
— Мне нужно все, что вы сможете найти об одном человеке. Иван Петрович Кулибин.
Я произнес это имя почти шепотом, словно боясь спугнуть призрак. В моей прошлой жизни это была легенда. А здесь? Кто он сейчас? Забытый гений? Опустившийся старик?
— Где он, чем дышит, в каком он положении, — я смотрел на нее, пытаясь передать всю важность этой затеи. — Мне нужны факты. Но — предельно осторожно. Никто, вы слышите, — я понизил голос, — никто не должен знать, что я им интересуюсь. Наймите людей, заплатите втрое. Мне нужен результат как можно скорее.
Она не задала ни единого вопроса. Просто кивнула. По тому, как напряглось ее лицо, я понял, что она осознала — это большая игра, правила которой ей пока неизвестны.
Дверь за ней тихо закрылась. Я остался один. Подойдя к окну, я прижался лбом к холодному стеклу. Внизу лениво переругивались извозчики.
Аглая, Оболенский, Феофилакт… Чтоб им… икалось.
Возятся в своей банке с пауками, плетут интриги, ставят капканы. И меня пытаются втянуть в эту возню. Единственный способ выжить в этой банке — не быть пауком. Нужно стать стеклом. Твердым, прозрачным и абсолютно непроницаемым. И для этого у меня есть только один путь — делать то, чего не умеет никто из них. Строить. Создавать. Мне нужен проект. Огромный, сложный, государственный. Проект, который превратит меня из диковинной игрушки в стратегический ресурс Империи. В человека, которого проще наградить, чем убрать.
Подойдя к столу, я смахнул с него крошки и раскатал чистый лист бумаги. Перо, обмакнутое в чернила, на мгновение замерло над поверхностью.
Я сделал глубокий вдох и вывел наверху листа два слова. Не написал — вырезал, врезал в бумагу: Проект «Щит Империи»
Громко? Пафосно? Плевать. Потому что это была правда. Государь ждал от меня оружие, а не завитушки на ассигнациях. Щит, способный остановить ту ползучую войну, которую вел против России корсиканец, впрыскивая в ее вены яд фальшивых денег. И этот щит должен был выковать я. Я уверен, что именно он стоит за всем этим. Готовится.
Я сел за стол и заставил себя думать как… дефектоскопист. Как я делал это тысячи раз, просвечивая рентгеном очередной мутный булыжник в поисках скрытой трещины. Любую проблему нужно сперва вскрыть, препарировать, найти ее слабое место.
Итак, вскрытие первое: цель. Машина, способная резать на металле узор, который невозможно подделать. Гильош. Для дилетанта — просто красивое кружево. Для меня — паутина. Математически точная, где каждая ниточка лежит на своем месте. Рука человека дрогнет. Она не способна повторить один и тот же изгиб тысячу раз с точностью до микрона. Это может только бездушный, безжалостный механизм.
Вскрытие второе: что есть у «конкурентов»? Я закрыл глаза. Эрмитаж. Пыльные витрины, запах воска. Табакерки Бреге, часы Жака Дро. Я держал их в руках. Их гильоширные машины… Господи, да это же просто «прокачанный» токарный станок! Игрушка для богатых дикарей. Золотая крышка табакерки крутится, а резец, подталкиваемый хитрым диском-копиром, вычерчивает на ней волну или зигзаг. Гениально? Ну, для этих времен — пожалуй. Но с точки зрения инженерии — тупик. Красивый, но тупик. Каждая такая машина — уникальное и капризное чудовище. Она умеет «петь» только одну песню. Хочешь новый узор — месяцами, матерясь, вытачивай новый, сложнейший диск. Бреге не продает свой секрет не из жадности. Он просто не может его продать! Его машина — это он сам, его интуиция, его дрожащие от напряжения пальцы. Ее нельзя скопировать, как нельзя скопировать душу.
И тут меня посетила злая и, в то же время, веселая мысль. А зачем копировать? Зачем догонять этих швейцарских гномов, которые трясутся над своими «секретами»? К черту. Нужно не догонять. Нужно перепрыгнуть.
Идея была настолько дерзкой, настолько простой, что сердце забилось чаще. Зачем делать машину, которая рисует один узор? Нужно сделать универсальную платформу. Машину, которую можно программировать.
Да-да! Да, черт возьми, именно так! Программировать. Не кодом, конечно, а куском железа.
Я вскочил и заходил по комнате. Мысли метались, сталкивались, высекая искры. Резец, который режет металл, должен быть неподвижен. Абсолютно. Как скала. Вся магия — в движении заготовки. У Бреге всю эту сложную траекторию задает один-единственный, сложнейший диск-копир. А что, если…
  
Я застыл посреди комнаты, глядя на пляшущее пламя огарка.
Что, если разложить это сложное движение на несколько простых? Представим стол, на котором лежит наша медная пластина. Одна часть станка двигает этот стол влево-вправо. Примитив. Вторая — вверх-вниз. Тоже мне, бином Ньютона. Третья — вращает его. Каждое из этих движений само по себе — уровень ремесленного училища. Но что будет, если они начнут происходить одновременно?
Это будет танец. Сложный, непредсказуемый. И вот тут-то и начинается фокус. Скорость и размах каждого из этих трех движений будут задавать свои собственные, маленькие и очень простые диски-копиры. Назовем их розетками. Один диск для горизонтали. Второй для вертикали. Третий для вращения.