Ювелиръ. 1807 (СИ)
— Красота… — прошептал за моей спиной Федот.
А по телу уже пробежала знакомая дрожь. Профессиональный азарт, как у хирурга перед сложнейшей операцией. Черт возьми, это же не дефект, а подарок! Подсказка! Вмешаться сейчас — наглость. Промолчать — упустить шанс, который выпадает раз в жизни. Ладно, Оболенский прикроет, если что.
Я медленно подошел.
— Что вам угодно, сударь? — раздраженно бросил Боттом, оторвавшись от спора. — Не видите, мы заняты!
Мастера окинули меня презрительным взглядом.
— Прошу прощения, господа, что вмешиваюсь, — я слегка поклонился. — Я мастер Григорий, прибыл по рекомендации князя Оболенского. Ищу камень для особого заказа. Но, увидев ваше затруднение, не могу промолчать.
Я протянул Боттому письмо. Он быстро пробежал его глазами, и раздражение на его лице сменилось интересом.
— Так чем же вы можете помочь нам, мастер Григорий? — спросил он с легкой иронией. — У вас свои методы работы с такими глыбами?
Пропустив его укол мимо ушей, я попросил:
— Позвольте взглянуть.
Он неохотно посторонился. Подойдя к камню, я положил на него руку — холодный, живой. Затем, достав лупу, склонился над трещиной, и мир сузился до этого микроскопического разлома. Под увеличительным стеклом проступила линия судьбы этого камня: его структура, глубина, можно сказать — напряжение кристаллической решетки вокруг.
Выпрямившись, я посмотрел на Боттома.
— Вы видите проблему. А я вижу решение. Ее можно не обходить. Ее можно возглавить.
Для этих людей, чья жизнь была вечной борьбой с несовершенством материала, это прозвучало ересью. Старый мастер с бородой, похожей на мочало, презрительно сплюнул на каменный пол. Боттом же, напротив, подался вперед.
— Объяснитесь, мастер, — его голос стал напряженным.
— Да что тут объяснять, Александр Иосифович! — не выдержал второй мастер, коренастый, с руками, похожими на два узловатых корня. — Мальчишка столичный нас уму-разуму учить вздумал! Трещина — она и есть гниль! Ее резать надо, а не… возглавлять! Да кто ты таков, чтобы указывать⁈ Мы этот камень знаем, когда ты еще мамкину сись…
Он резко замолчал, напоровшись на строгий взгляд Боттома.
Не обращая внимания на них, я попросил:
— Уголек. Пожалуйста.
Он повел подбородком, указывая подмастерью. Через мгновение в моей руке уже лежал шершавый кусок угля. Снова склонившись над камнем, я превратил его холодную, отполированную до зеркального блеска поверхность в свой холст. Шум станков, тяжелые взгляды, запах пыли — все отступило на задний план. Остались только я и камень.
— Вы видите плиту, — говорил я, пока уголь скрипел, оставляя на яшме белый, призрачный след. — А я вижу объем. Вы пытаетесь спасти плоскость, а спасать нужно душу камня. Вот.
Рука двигалась сама, легко и уверенно. Я не ломал природный рисунок, а следовал за ним, как река следует за изгибами русла. На багрово-золотом пейзаже начали проступать плавные, изогнутые контуры. На глазах глыба переставала быть бесформенным обломком скалы — из нее рождались две высокие, симметричные, почти античные по форме вазы, словно проступая из тумана.
— Вазы… — выдохнул Боттом, его глаза расширились.
— Именно. Мы распиливаем глыбу не поперек трещины, а вдоль нее. А сама трещина… — я провел жирную угольную линию точно по разлому, — она перестает быть дефектом. Она становится осью симметрии. Сердцем композиции. Представьте: вы заполните ее мастикой, смешанной с толченым золотом. Шрам станет золотой жилой.
Я отступил от камня. Эскиз жил своей жизнью. Теперь и они это увидели — два монументальных, парных произведения искусства.
Старые мастера молчали. В их глазах упрямство боролось с изумлением. Я одним росчерком угля я вывернул их мир наизнанку.
— Гениально… — прошептал Боттом. — Но…
И тут старый мир нанес ответный удар.
— А нутро-то как выбирать прикажешь, философ? — проскрипел тот самый мастер с бородой. В его голосе звучала не злость, а тяжелое торжество человека, нашедшего, наконец, изъян. — Форма-то у тебя гнутая. Долотом тут и за год не справишься, только расколешь под конец. Красиво рисуешь, спору нет. Только сделать такое — невозможно.
И он был прав. Их технологии действительно не позволяли такого.
— Невозможно, если работать по-старому, — спокойно ответил я и, снова взяв уголек, начал чертить на земле. Вместо плавных изгибов теперь ложились контуры машины. — Ваш станок давит. А нам нужно резать. Смотрите. Мы берем полую трубку из колокольной бронзы. Коронку. Она тверже, лучше абразив держит. На торец наносим корундовую крошку. Приводим во вращение, но не от общего вала, а от отдельного, с маховиком, чтобы скорость регулировать. И подаем к камню не рычагом, а вот таким винтовым механизмом. — Мой уголек вычертил суппорт с микрометрическим винтом. — Коронка будет не бурить, а вырезать в камне аккуратный цилиндр. Керн. Прошли на нужную глубину — вынули керн. Сместили станок — вырезали следующий. И так выбирать породу, как ложкой мякотку. Быстро, чисто и без малейшего риска.
Я закончил. Передо мной на камне был чертеж машины. Боттом и мастера смотрели то на эскиз ваз, то на чертеж станка. Два удара. Один — в сердце их художественных представлений. Второй — в основу их технологий. Мат в два хода.
Боттом, как истинный прагматик, первым пришел в себя.
— Молодой человек… — в его голосе звучало потрясение, — вы понимаете, что только что сэкономили казне тысячи рублей? И сохранили мою репутацию… Этот станок… он же изменит все!
Старый мастер с бородой медленно подошел к камню. Он провел своей огромной, мозолистой ладонью сначала по рисунку вазы, потом по чертежу станка. Затем поднял на меня свои выцветшие, глубоко посаженные глаза.
— А ведь и вправду, ирод… сработает ведь, — прохрипел он, обращаясь не ко мне, а к самому себе.
Боттом же просто подошел и протянул мне руку. Я ответил на его крепкое рукопожатие.
— Мастер Григорий, — произнес он, и в его голосе не осталось иронии. — Я не знаю, для какого заказа вы ищете камень. Но если вам нужна моя помощь… считайте, что вся фабрика — к вашим услугам.
Боттом был очень задумчив, кажется он мысленно уже строил станок. Пока он вел меня из главного зала, шум фабрики отошел на второй план, уступив место предвкушению невозможного. Старые мастера расступались, провожая меня взглядами.
— Ну, ведите, мастер Григорий, — Боттом потер руки, его прагматичная энергия била через край. — Показывайте, какой именно осколок Уральских гор вам надобен. Лучшие наши запасы к вашим услугам.
Мы шли по коридорам, мимо стеллажей с отполированными образцами. Он явно ожидал, что я укажу на самый чистый и крупный кристалл.
— Мне нужен не безупречный камень, Александр Яковлевич, — произнес я. — Мне нужен камень с характером. С изъяном, который можно превратить в доблесть. Ведите меня туда, где вы храните то, что считаете браком. Мне нужен берилл. «Испорченный». С грязным, неправильным цветом.
Он замер с рукой на тяжелом засове.
— Странный вы человек, мастер, — покачал он головой. — Весь Петербург за чистой водой гоняется, а вам подавай болотную тину. Что ж, следуйте за мной. Поглядим на наших уродцев.
Тяжелая дверь со скрипом отворилась, и мы шагнули на кладбище камней. В огромном холодном подвале в нос ударил спёртый, затхлый дух слежавшейся породы, плесени и мышиного помета. Вдоль стен тянулись грубые деревянные ящики, набитые мутными, трещиноватыми кристаллами — несбывшимися мечтами, забракованными надеждами.
— Вот, — Боттом обвел рукой это царство несовершенства. — Выбирайте, если найдете что-то по душе.
Подойдя к одному из ящиков, я погрузил руку в холодную, колючую массу. Пальцы скользили по острым, режущим граням одних кристаллов, мыльной поверхности других, шершавой корке третьих. Рука словно утонула в мертвой крупе. Кончики пальцев, натренированные тысячами часов, считывали внутреннюю структуру, плотность, малейшие вибрации. Этот — пустой. Этот — хрупкий. Этот… Внезапно они замерли, нащупав его. Он был не таким ледяным, как остальные. Чуть теплее, словно внутри него тлел уголек. Я вытащил его на свет. Неприметный, зеленовато-бурый кристалл размером с голубиное яйцо, с тусклой, маслянистой поверхностью и цветом мутной воды в заброшенном пруду.