Ювелиръ. 1807 (СИ)

Он хотел, чтобы я сыграл в его игру: попросил приличный угол на Гороховой, а он бы с удовольствием отказал. Но у меня были свои правила. Я подошел к окну, из которого виднелся серый каменный колодец двора, и, словно размышляя вслух, произнес:
— Пожелания есть, ваше сиятельство. — Повернувшись к нему, я сохранил на лице выражение полной невинности. — Гулял тут на днях по городу, осматривался. На углу Невского и Большой Морской стоит двухэтажное здание в строительных лесах. Пустое, заколоченное. Кажется, в народе его называют «сарай купца Елисеева».
  
Оболенский, собиравшийся сесть в кресло, застыл на полпути. Его рука на резной спинке дрогнула. Медленно выпрямившись, он посмотрел на меня с неподдельным изумлением, он на миг даже забыл о роли щедрого мецената. А затем его прорвало. Он расхохотался.
— «Сарай Елисеева»⁈ — переспросил он, давясь смехом. — Ты в своем уме, Григорий? Да этот «сарай» стоит столько, что можно гвардейский полк обмундировать и еще на походную казну останется! Елисеев, дурак, вложил в него все состояние, а теперь кусает локти и не может продать, потому что никто в здравом уме не купит эту махину! Ты просишь себе личный дворец!
Он выпрямился. Идеальный выход! В его голове уже разворачивалась триумфальная сцена в Гатчине, репетировался доклад: тихий кабинет императрицы, он входит с маской сокрушения и почтительной скорби. Склоняется в поклоне, вздыхает. «Ах, Ваше Величество, я разбит… сделал все, что мог, но ваш гений… увы, душа его оказалась не готова к столь высокому покровительству. Он потребовал себе дворец на Невском! Я пытался вразумить его, говорил о скромности, но он и слушать не хочет! Я, право, не знаю, что и делать с его непомерными аппетитами!»
В ее глазах я превращусь в неблагодарного, алчного безумца, выскочку, чья голова закружилась от первого успеха. Ценительница порядка и умеренности, она не станет потакать таким капризам. Вздохнет, разочарованно подожмет губы и скажет ту самую фразу, ради которой и затевался спектакль: «Что ж, князь, видимо, вы были правы. Займитесь им сами. Вижу, ему еще требуется твердая рука наставника». И все вернется на круги своя. Наверное у Оболенского была такая логика.
Я снова окажусь в его полной власти, но уже без надежды на высочайшее заступничество. Он с наслаждением наблюдал, как я, по его мнению, сам затягиваю на шее петлю, давая ему идеальный повод вернуть меня в клетку. Видать думал, что я попался. Не понимая, что это не я вошел в его клетку, а он, ведомый гордыней, только что шагнул в мою.
За все время общения с Оболенским я уяснил одну маленькую вещь, которая выдает его характер. Я редко встречался с таким типом людей за свою жизнь, но «ключик» к ним я подобрал давно.
Позволив князю насладиться мнимым триумфом, я с видом легкого разочарования пожал плечами.
— Что ж, — произнес я спокойно, без капли обиды в голосе. — Не получится, так не получится. Жаль, конечно, место идеальное: свет, расположение… Но я понимаю, задача, видимо, непосильная.
Я сделал паузу и с легкой, едва заметной усмешкой добавил:
— В конце концов, любое другое помещение с такими же достоинствами меня тоже устроит. Если, конечно, ваше сиятельство сможете хоть что-то подыскать…
Последние слова я произнес чуть тише, с оттенком вежливого сомнения. «Если сможете». Два слова, которые для человека вроде Оболенского были хуже прямого оскорбления.
Вот оно — взять на слабо. Тут была маленькая, тонкая грань, которая имела важную деталь — тот, кто пытался взять на слабо долен был в глазах оппонента иметь вес. Я же, по сути, сейчас был обласкан самой императрицей, поэтому пока свежи ароматы гатчинского сада — это могло прокатить.
Улыбка на его лице омертвела. Веселье в глазах сменилось задумчивой злостью. Он попался. Мысль о том, что он явится к императрице и признается в неспособности выполнить простейшее поручение — найти в целом Петербурге подходящую конуру для какого-то мастера, — была для его гордыни невыносима. Это был бы публичный провал, демонстрация его ничтожности. Опять. И он, азартный игрок до мозга костей, не мог спасовать. Он должен был принять вызов, чего бы ему это ни стоило.
Не говоря ни слова, он прошел к верстаку. Взял тяжелый чеканочный молоток, взвесил его на ладони, словно прикидывая, не разбить ли им мою голову, и с силой ударил по куску свинца на наковальне. Вязкий звук немного разрядил напряжение. Оставив на свинце уродливую вмятину, он положил молоток на место.
— Будет тебе твоя мастерская, — хмуро бросил он, не глядя на меня.
Кажется, он придумал как свои расходы потом вернуть сторицей. И этого у Петра Оболенского не отнять. Он был умен достаточно, чтобы проворачивать такие делишки.
Однако Оболенский не был бы собой, позволь он мне так просто насладиться победой. Проиграв битву, но не войну, он сделал еще один круг по мастерской и остановился. Его лицо озарила теплая, отеческая улыбка, от которой я все же дернул плечом.
— Более того, — продолжил он мягко, обволакивающе, — я вижу, как ты прикипел к этому месту, к этим инструментам. Они стали продолжением твоих рук. — Его широкий, театральный жест обвел мое святилище — станки, верстаки, горн. — Считай, что все это — я дарю тебе. И, — он сделал паузу, словно произнося нечто особенно важное, — мы забудем о твоем долге. Те сто рублей, что я заплатил твоему ничтожному дядюшке… считай их моей скромным вложением в великий талант. Ты свободен от всяких обязательств передо мной.
Так-с! Что ты задумал, зитрец?
Он продавал мне мою же свободу, купленную, без сомнения, на деньги, которые ему уже пообещала компенсировать императрица. Превращал исполнение монаршей воли в акт неслыханной личной щедрости. Пытался снова купить мою лояльность, выставляя себя единственным спасителем и благодетелем, пытаясь вернуть себе позицию хозяина.
— Но взамен… — произнес он. Представление окончилось. Сейчас предъявят счет. Он медленно поднял правую руку, выставив ее на свет из окна. На пальце тускло блеснул перстень с тем самым сапфиром. Уродливая белая царапина, как шрам, пересекала глубокую синеву камня.
— Ты сделаешь мне это, — его голос стал тихим. — починишь. И сделаешь лучше. Знаю, ты умеешь. Не зря же дядюшкину фибулу сделал в разы лучше. Так и здесь, сделай перстень таким, чтобы весь двор ахнул. Такой, чтобы, глядя на него, все забыли о малахите и алмазах. Чтобы слава о нем гремела громче, чем о подарке для Ее Величества.
Подавшись вперед, он впился в меня глазами.
— Это будет платой за мою… щедрость. За мастерскую на Невском. За твою свободу. И за твое молчание о нашем маленьком разговоре в Гатчине. Ты ведь понимаешь, что некоторые детали нашего визита должны остаться только между нами?
Вот его истинный гений — интриган. Запретить мне работать на императрицу он не мог, зато мог заставить работать на него с удвоенной силой. Он требовал шедевр, невозможного — превзойти самого себя, да еще и так, чтобы его личная драгоценность затмила дар монаршей особе. Неслыханная дерзость, почти государственное преступление, совершенное моими руками. И отказаться я не мог. Он только что публично «подарил» мне свободу и целое состояние. И если он действительно сможет приобрести мне то здание, то размен будет равноценным.
Я медленно кивнул.
— Будет сделано, ваше сиятельство.
Он удовлетворенно улыбнулся, уже по-настоящему. Последнее слово осталось за ним. Развернувшись, он направился к выходу и бросил через плечо:
— Жду эскизов. И помни, Григорий, — меня не интересует «хорошо». Меня интересует «легендарно».
  
Дверь за ним захлопнулась.
Я остался один в мастерской. Я шумно сел на свой дубовый стул. Минуту назад — на вершине триумфа. Теперь — под грузом, способным раздавить и титана. Я потер уставшие глаза. Перед внутренним взором — три образа, три задачи.
Первый — строгий, терзаемый сомнениями лик Государя. Для него я должен создать вещь-послание от матери, способную укрепить его дух. Цена ошибки — гнев двух самых могущественных людей в Империи.