Ювелиръ. 1807 (СИ)

— Я понимаю, — повторила она и вздохнула. — Я позвала вас не для того, чтобы предложить почетное заточение, мастер Григорий.
Ее лицо снова стало серьезным; передо мной явился государственный деятель, несущий на своих плечах неподъемный груз.
— Вы, должно быть, знаете, — ее голос стал тише, почти заговорщицким, — что я была и остаюсь противницей союза с этим… корсиканцем. Я считаю Тильзитский мир унижением для России, предательством памяти тех, кто сложил свои головы под Прейсиш-Эйлау.
  
Она говорила это мне, безродному мастеру, с откровенностью, от которой у любого придворного закружилась бы голова.
— Но мой сын… — она на мгновение замолчала, подбирая слова. В этом молчании смешались и гордость, и боль, — он — Император. И он принял решение, которое, как он верит, уберегло Россию от еще более разорительной войны. Я могу не соглашаться с ним как вдова Павла Петровича. Я обязана поддержать его как мать. Сейчас, когда не довольны — и старая гвардия, и английские интриганы, и московское купечество, — он не должен чувствовать себя одиноким.
Подавшись вперед, она впилась в меня взглядом.
— Я хочу преподнести ему дар. Жест. Символ. Нечто, что без слов скажет ему о моей вере в него и в будущее России, несмотря на все наши разногласия. Это должно быть нечто особенное. Личное. Я перебрала в уме сотни вариантов, и все они — бездушные драгоценности. Но увидев вашу работу, ваш письменный прибор, я поняла, что только вы… только вы можете почувствовать и воплотить эту идею.
Она замолчала.
Да уж. Вот это масштаб. В будущем я бы с легкостью согласился. Технологии позволяют сделать все что угодно, только и успевай придумывать. Не сейчас, при нынешнем развитии техники?
Это будет самый сложный заказ в моей жизни. Заказ от самой императрицы. Идеологический. Создать вещь, которая должна примирить мать и сына, укрепить дух государя и, возможно, повлиять на ход истории. Это был призыв. И мозг, опережая волю, уже начал просчитывать детали, сроки, риски. А почему, собственно, нет? Такой шанс выпадает раз в жизни, и только идиот за него не ухватится.
— Подумайте, мастер, — заключила она. — Любые материалы, любые средства будут в вашем распоряжении. Ваша фантазия — единственный предел.
Откинувшись на спинку стула, она прищурилась.
— И я позабочусь, — добавила она, и эти слова были главным блюдом этого завтрака, — чтобы вам никто не мешал в вашей работе. Иногда самый большой вред таланту наносят не враги, а друзья, которые слишком крепко его обнимают.
Эта фраза была приговором для Оболенского. Невидимые путы, связывавшие меня, с тихим звоном лопнули. Теперь я должен был ответить.
Поднявшись, я заставил себя посмотреть ей прямо в глаза.
— Задача такой сложности — это честь для любого мастера. Но создать вещь, которая должна говорить с душой Государя, — это ответственность. Я принимаю ее, Ваше Императорское Величество.
После короткой паузы я добавил, чуть склонив голову:
— И я благодарен за ваше… доверие. Для подобной работы оно необходимо.
Моя запинка не осталась незамеченной. Легкий, едва заметный кивок был ее ответом.
Аудиенция окончилась. Мы медленно пошли обратно ко дворцу. Тишина стала другой — наполненной мыслями. Я ожидал, что мы так и дойдем в молчании, но на полпути она неожиданно спросила:
— Как вы работаете, мастер? Что вам нужно в первую очередь, чтобы приступить? Деньги, материалы?
Она спрашивала не из праздного любопытства, а как управляющий проектом, желающий понять технологический процесс.
— Сначала — идея, Ваше Величество, — ответил я, глядя на ровную линию горизонта, где парк сливался с небом. — Мне нужно понять характер Государя. Не то, каким его видят при дворе, а то, каким он является наедине с собой. Его устремления, его сомнения. Дар должен говорить с ним на одном языке, иначе он останется просто красивой безделушкой.
Она остановилась и посмотрела на меня с еще более глубоким интересом.
— Вы мыслите не как поэт, — констатировала она. — Что ж, я помогу вам. Я велю передать вам некоторые бумаги из личного архива моего сына. Возможно, они подскажут вам верный путь.
У самых дверей салона, прощаясь, она коснулась кончиками пальцев малахитовой чернильницы, стоявшего на столике.
— Надеюсь, в будущем вы создадите для меня еще что-нибудь в этом же стиле.
Я склонился в поклоне. А почему бы и нет?
— Я обязательно постараюсь удивить вас снова, Ваше Императорское Величество.
Впервые за всю нашу встречу она рассмеялась.
— Ах, какой дерзкий! Я запомню эти слова, мастер. И буду ждать.
Меня проводили к той же карете. Пока закладывали лошадей, я увидел, как по садовой аллее от озера к дворцу почти бегом спешат слуги. А затем и сам Оболенский. Его вызвали на «разговор».
Усевшись в карету, я стал ждать, глядя на тяжелую дубовую дверь дворца. Десять минут показались вечностью. Наконец дверь распахнулась. На крыльцо вышел Оболенский.
Никогда я не видел его таким. Лицо было не просто злым — оно стало чужим. Привычная холеная маска исчезла, под ней проступило нечто незнакомое и уродливое. Он не шел — он нес себя, как несут хрупкий сосуд, до краев наполненный кипящей смолой. Молча, не глядя на лакеев, он подошел к карете и сел напротив.
Дверца с глухим стуком захлопнулась, отрезая нас от мира. Он смотрел сквозь меня. Для него я был причиной публичного унижения, его личным врагом.
Передо мной сидел уже не покровитель. Враг? Плохо, очень плохо.
Радовало только, что в Гатчине, у меня появился союзник. Весы качнулись.
Карета тронулась, увозя нас обратно в Петербург.
 Глава 16 
Октябрь 1807 г.
Каждый скрип рессор и удар копыта по дороге отдавался в ушах. Оболенский, Упорно глядя в окно на проплывающую мимо серую хмарь, видел не деревья и поля, а руины своего тотального контроля надо мной. Время от времени его челюсть дергалась, и на меня падал короткий, пронзительный взгляд, полный такого холодного бешенства, что хотелось пожать плечами. Секунда — и он снова отворачивался, а рука сжимала эфес шпаги до побелевших костяшек.
Я же хранил внешнее спокойствие. А что я мог ему сказать? Любое слово, даже самое невинное, прозвучало бы сейчас издевкой. Князя бесило собственное бессилие, а не мое везение. Привыкший дергать за ниточки, он сам оказался марионеткой в руках женщины, чья воля была законом, а я, его «уникальная игрушка», — фигурой, сломавшей механизм игры. Ни наказать, ни продать — он не мог. И это унижение, очевидно, сжигало его изнутри.
Чтобы отвлечься от этой ситуации, я нырнул в единственное место, куда он не мог за мной последовать, — в лабиринты своей памяти.
Итак, заказ для Государя. Жест поддержки от матери. «Понять душу Государя»… Императрица обещала бумаги, но некоторые идеи можно и набросать. Отгородившись от князя, я мысленно потянул за нужную ниточку в своем сознании, пытаясь выудить все, что знал о человеке по имени Александр I.
Сфинкс. Банально. Он был сложнее: актер на троне, воспитанник республиканца, ставший самодержцем. И над всем этим — несмываемое пятно мартовской ночи 1801 года. Убийство отца. Этот грех, эдакая вечная вина была камертоном, на который отзывалась его душа. Всю жизнь он метался между попыткой искупить содеянное и отчаянной жаждой славы.
Что мог ценить такой человек? В памяти тут же всплыла история, когда-то вычитанная в монографии о драгоценностях Романовых, — о его отце, Павле I. Незадолго до смерти тот заказал для себя шляпу, усыпанную бриллиантами, стоимостью в годовой бюджет небольшой европейской страны. Павел обожал эту безвкусную, кричащую вещь, видел в ней символ абсолютной власти. А молодой Александр, глядя на отца в этом сияющем чудовище, по воспоминаниям современников, испытывал жгучий, невыносимый стыд. Так, правило первое: никаких бриллиантов, никакой показной роскоши. Для него это символ отцовского безумия.