Ювелиръ. 1807 (СИ)

Удар. Нажим. Скрип. Щепок. Снова и снова. Доводя себя до исступления. И рождая невозможное.
На рассвете шестого дня я отодвинул пресс. Тело гудело. На малахите лежал сложнейший серебряный орнамент. Гербы, вензеля, тончайшая вязь — все на месте. Металл сидел в камне как влитой, правда передо мной был всего лишь прекрасный, но бездушный скелет. Ему недоставало души, недоставало огня.
  
Пришло время для самой тонкой работы — алмазов, горсти мутных уральских «стекляшек». Передо мной лежали пациенты реанимации, каждый — со множеством внутренних переломов и опухолей. Моя задача была ампутировать все гнилое, оставив крошечное, живое и чистое сердце. Мастерская превратилась в операционную, а я — в хирурга без анестезии и ассистентов.
Перейдя к гранильному станку я установил на ось тяжелый, серого цвета диск из мягкой стали, выстраданный после унизительного провала с медью. На его кромку лег тончайший слой драгоценной алмазной пыли. Операционный стол был готов.
Каждый камень я брал пинцетом, зажимал в держателе-«цанге» и подносил к лупе. Диагностика. Взгляд проваливался в мутную глубину, выискивая в хаосе дефектов единственную верную плоскость раскола. Вот этот — упрямый, со скрытой «шторкой» внутри. А этот — весь пронизан черными угольными точками, словно больной оспой.
Затем начиналась ампутация. Я запускал станок. Нога сама находила ритм, похожий на игру на старом церковном органе, и диск, вращаясь, издавал низкое, шуршащее гудение. Я подводил алмаз к кромке. Сухой, визжащий скрежет, от которого невольно дергаешь плечом. Алмаз пожирал сам себя. Распил я вел, ориентируясь уже не на зрение — оно не справлялось, — а на звук и вибрацию, отдававшуюся в кончиках пальцев. Я чувствовал, как диск вязнет, проходя сквозь «облако» пузырьков, и как вдруг идет легче, войдя в чистый слой. Камень за камнем. Час за часом. Монотонная, выматывающая, почти трансовая работа. Вокруг станка оседала серая пыль — все, что осталось от девяти десятых исходного веса. Прах, из которого должно было родиться пламя.
В середине второго дня случилось то, что и должно было случиться. Один из самых крупных осколков, почти безупречный на вид, под диском вдруг глухо щелкнул и развалился на три части. Скрытое внутреннее напряжение. Классика. Замерев, я уставился на обломки. Хотелось сгрести все со стола и швырнуть этот проклятый станок в стену. Я сжал кулаки. Бесполезно. Пришлось прямо на ходу перекраивать весь рисунок мощения, придумывая, как из трех мелких осколков собрать замену одному крупному.
Когда с распиловкой было покончено, я сменил диск на шлифовальный, и приступил к огранке. И тут, как назло, всплыло забавное воспоминание о моей аспирантке Леночке, рыдавшей над заказом — закрепкой «паве» на кольце. У нее был микроскоп, бормашина, идеальные швейцарские инструменты, и она жаловалась на «адский труд». Я тогда лишь по-отечески хмыкнул. Девочка моя, если бы ты видела меня сейчас…
Для этих крошек я выбрал старинную огранку «роза»: несколько простых треугольных граней на куполе. Она не давала глубины, зато заставляла поверхность камня вспыхивать сотнями мелких искр. Каждая грань — пытка. Прижал к диску. Посчитал до десяти. Повернул на долю градуса. Снова прижал. Не дышать. Главное — не дышать. Старый голландский мастер, с которым я познакомился в Антверпене, говаривал, что для хорошей огранки нужны три вещи: хороший камень, твердая рука и способность не дышать по три минуты. Старик не шутил. К концу третьего дня я выработал это, можно было ныряльщиком жемчуга идти подрабатывать.
На бархатной подкладке лежала почти сотня крошечных, сверкающих капель света. Оставался последний этап — закрепка. Я решил использовать «паве», сплошное мощение, чтобы «утопить» камни прямо в серебро и создать единое бриллиантовое полотно.
Сверление крошечных гнезд. А потом — магия. Уложить алмаз. И штихелем, острейшим резцом, поднять из окружающего серебра четыре микроскопических «зернышка» металла, которые должны были обнять камень. Четыре движения на один камень. Почти четыреста точнейших движений. Одно неверное — и штихель сорвется, оставив уродливую царапину. Или давление окажется слишком сильным, и хрупкая «роза» лопнет, превратившись в пыль. Мир сузился до крошечного, сверкающего пятачка в окуляре лупы. Я слышал только стук собственного сердца где-то в горле и шум крови в ушах.
Я сам себе конвейер. Так. Камень. Гнездо. Нажим. Есть. Следующий.
К утру девятого дня последний алмаз был на месте. Я откинулся на спинку стула. Комнату повело, стены поплыли. Меня накрыла волна тошноты от чудовищного переутомления. Тело стало чужим. Руки дрожали так, что я не мог удержать чашку с водой. Я дошел до той самой грани, за которой разум отключается.
Дошел. И перешагнул. Зато работа была сделана. Скелет оброс плотью и засиял тысячей огней. Почти.
Заставив себя встать, я тут же пошатнулся: колени подогнулись, суставы отозвались хрустом. Кое-как доковыляв до ведра, я сунул в него голову. Ледяная вода обожгла, на мгновение вернув мир в фокус. Передо мной стояло мое творение. Оно было прекрасно. Серебряный узор, усыпанный алмазными искрами, горел на темной зелени малахита. Но мой натренированный взгляд видел — неживое.
Поверхность серебра была матовой, испещренной микроскопическими следами от штихеля. Алмазы сидели в гнездах, но металл вокруг них был чуть поднят, создавая едва заметную на ощупь, но видимую для глаза шероховатость. Высочайший класс работы, правда еще не шедевр. Не было чуда монолитности.
Оставался последний шаг — финальная полировка. Самый рискованный этап. Все, что я делал до этого, было обратимо. Испорченный пуансон — в переплавку. Неудачный оттиск — сошлифовать и пробовать снова. Но полировка — рубикон. Один неверный нажим, лишняя секунда — и можно сорвать тончайшую серебряную нить или «завалить» грани на алмазах, превратив их в тусклое стекло. А самое страшное — перегреть малахит. Этот нежный, капризный минерал не прощает фамильярности: от резкого нагрева он «закипает» изнутри, покрывается сетью белесых микротрещин и умирает навсегда.
Подойдя к тайнику, я достал склянку с серой, невзрачной пылью. Моя личная голгофа, истертая в порошок. Единственное в этом мире вещество, способное одновременно полировать и мягкое серебро, и капризный малахит, и твердейший алмаз, стирая границы между ними. Я с усмешкой вспоминаю, каким трудом я добывал его. А ведь можно было проще, намного проще. А еще и в разы быстрее. Ох уж этот юный мозг.
Вернувшись к станку, я установил на ось мягкий войлочный круг. Нога привычно нашла педаль. Круг закрутился почти бесшумно. Я взял щепотку пыли, смешал с каплей масла до густой, серой, жирной пасты и аккуратно нанес ее на войлок.
Я взял в руки тяжелый, холодный письменный прибор. И тут же его опустил. Руки ходили ходуном — мелкая, противная дрожь тотального истощения.
— Приехали, — прошипел я. — Звягинцев, ты дожил. Тебя бы сейчас на сертификацию в Пробирную палату — завалил бы даже подделку под бижутерию. «Причина профнепригодности — тремор конечностей». Красиво бы в трудовой книжке смотрелось.
Работать так невозможно. Нужно было решение. Я огляделся: два дубовых обрезка, кусок кожи, несколько гвоздей. Через десять минут на краю верстака, прямо перед полировальным кругом, я соорудил примитивное, гениальное в своей простоте приспособление — жесткий упор для предплечий. Зажав между ним и столешницей руки, я добился того, что амплитуда дрожи уменьшилась в разы. Теперь можно было работать.
Я снова взял прибор, снова поднес его к станку. Медленно. Осторожно. Локти упираются в столешницу, предплечья зажаты в моем самодельном станке. Касание.
  
Тихий, шелестящий звук, будто морской прибой набегает на песок. Я начал полировку плавными, круговыми движениями. Не давил — едва касался, позволяя алмазным зернам делать свое дело. Через десять минут я был похож на трубочиста: серая, жирная паста летела во все стороны, оседая на лице, в волосах, под ногтями. Запах горелого войлока и масла создавал неповторимый «аромат» финишной прямой. Я постоянно останавливался, прикладывая тыльную сторону ладони к камню. Чуть теплый — работаем. Горячий — стоп. Остынь, красавец, остынь.