Цена империи. Фактор нестабильности
– Это ваши подозрения, государь? – Тимашев произнес эту фразу очень тихо.
– Нет, есть доказательства. Вот только сия печаль останется под замком. Эти знания никому, кроме государя, не нужны. И вам сей груз тоже не нужен, Александр Егорович, простите меня за минутную слабость.
Тимашев вышел. До нового посетителя у меня оставалось еще двадцать минут. Ну что, надо рассказать о второй беде, что пришла ко мне этой осенью. И беда эта была более чем неприятной. Дело в том, что я влюбился… наверное… Да нет, не наверное… Извините, это настолько сложно, чтобы рассказать об этом, пусть и по строгому секрету. Получилось так. Еще летом сего года я взял за привычку, переодевшись в партикулярное платье и наложив не самый сложный грим, отправляться гулять по улицам столицы. В таких походах меня сопровождал так же переодетый и загримированный Алексей Толстой, не столько адъютант, сколько друг и соратник. Ну и парочка охранников в гражданской одежке, которые весьма ненавязчиво оберегали царственную тушку. В этот день было не столько дождливо, сколько слякотно и скользко. Ночью ударил легкий морозец, и шедший вечером дождь покрыл кое-где мостовые и тротуары легким ледком. Мы подходили к Гостиному двору, двигаясь по Садовой. Какая-то экзальтированная дама с собачкой, мелкой болонкой с истерическим характером, облаяла нас по дороге (впрочем, облаяли обе – и дама, и собачка). Ну а потом я увидел молодую прелестную девушку, которая шла от магазина, в руках она держала небольшую корзинку с какой-то снедью. Я как-то инстинктивно подался вперед, чуть, на полшага, обогнав Лешу. В этот миг барышня неудачно поставила ножку, поскользнулась и начала падать. Я не слишком удачно подхватил ее за локоток, упасть-то не дал, но вот булочки из корзинки рассыпались по мостовой. «Ой!» – сказала барышня. А я посмотрел ей в глаза и понял, что пропал. Как там было у Булгакова? Любовь выскочила из-за угла обезьяной и выцарапала мне оба глаза? Вот же дерьмо… Спроси меня дату, когда Булгаков начал принимать морфий, – назову не задумываясь, а вот процитировать беллетристику… Особенности исторического образования с его спецификой запоминания дат и названий. Да я и в школе терпеть не мог учить стихи. Не мое.
В любом случае я понял, что пропал, но сумел как-то взять себя в руки, учтиво придержать девушку, поинтересоваться ее самочувствием. Барышня покрылась румянцем, но эти несколько минут позволили мне хорошо ее рассмотреть. И огромные васильковые глаза, и тонкие черты лица, нежный овал, аккуратненький носик… длинные ресницы. Есть у Моэма такое словосочетание «красота молодости». Так вот, в этом случае красота и молодость били через край. Ну и меня зацепило. С трудом вышел из оцепенения, когда барышня, вежливо поблагодарив, упорхнула обратно в сторону Гостиного двора. Хе… наверное, булочки докупать будет. Проводив ее взглядом, я обратил внимание на бесенят, которые поселились в глазах друга.
– Ляксей, не дури! – произнес я с трудом.
– Не буду… – подозрительно бодро сообщил мне генерал Толстой.
А потом я понял, что думаю об этой случайной незнакомке. Сначала вспыхнула паранойя, которая нашептывала, что встреча эта отнюдь не воля случая, а была специально подстроена, чтобы оказывать на меня влияние. Потом логика брала свое. Девочка эта никак не походила на любимый мною тип женщин. Разве что тонкой талией и свежей кожей без грамма макияжа. Но все-таки на два дня эта встреча меня из рабочего режима выбила. Я был совершенно рассеян и не имел никакого желания заниматься государственными делами. При этом меня еще и душило чувство вины перед Ольгой. Ну… супружеский долг, но я как-то вошел во вкус семейных отношений. Хотя да, в семейке Романовых любовницы были чем-то обычным. Никого не удивишь. Но все равно для меня это было совершенно некомфортным состоянием. Правда, я не юнец, поэтому собирался, выкидывал из головы все лишнее и продолжал заниматься работой по основному профилю.
А потом пришел Алексей Толстой, притащил бутылку хорошей водки («Менделеевской» [19]) и выложил на стол фотографию хорошенькой барышни. Точно! Это она.
– Ну ты, Миша, попал!
– Чего это? – прикидываюсь валенком, только с Толстым это не пройдет. Знает он меня давно и очень хорошо.
– Сия особа… за стул держись! – говоря это, он споро разливает водку по рюмкам, мечет со столика несколько канапэшек и тянет блюдечко с порезанным лимоном.
– Так вот, это Анна Михайловна Дубельт. Девятнадцати лет. Воспитывается в Институте благородных девиц.
– Дубельт?
Переспрашиваю, а у самого начинают шевелиться извилины, напрягаю память. Что-то это такое проскакивает. Так… неужели?
– Ну да, только не тот, это дочка Натальи Пушкиной, самой младшей из… от первого брака.
– Дочка Таты? Той, что сейчас за Нассаусским?
– Ну да, там такой бракоразводный процесс был! Закачаешься! И Анна, она же Нина, сейчас на попечении у бабки, Анны Николаевны Дубельт. Ее домашние Ниной называют, скорее всего, чтобы с бабкой не путалась. А девица хороша, многие говорят, что матушке в молодости не уступает красотой, только скромница… Такие пироги, твое величество.
Мы тяпнули еще по одной. Что-то подобострастия в этом его «твоем величестве» я не услышал, как будто он эти слова произносил все с маленькой буквы. Да чего там… Были у меня на Кавказе приключения, не без того. Леша в курсе. Но вот так меня не перемыкало. Обычно одна-две встречи и расстались… И все. Отделывался деньгами или подарком. Да и без этого обходилось, и не однажды. А тут на тебе… как это… седина в бороду, бес в ребро… Интересно, она узнала, с кем столкнулась? О том, что обыватели знают, что государь имеет привычку изредка инкогнито шататься по городу, известно всем. Могла и узнать. И что с того?
Сижу у себя в кабинете. Домой не спешу. Курю трубку и думаю. И тут дверь тихонько приоткрывается. Мне на плечи ложатся женские ручки. Эти я узнаю из сотен тысяч…
– Дорогой, что с тобой? Нам надо поговорить…
Надо! Вздыхаю. Это как в омут головой…
Глава вторая. Голод
Он мог предсказывать войны и голод; впрочем, это было нетрудно: всегда где-нибудь да воюют и почти всегда где-нибудь голодают.
Санкт-Петербург. Мариинский дворец
22 ноября 1880 года
ЕИВ Михаил Николаевич
В Российской империи голод – состояние перманентное. Редко когда три-четыре губернии не страдают от недорода, чаще шесть-восемь. Большой голод – это когда недород уже в пятнадцати губерниях и более того. Такой голод должен был накрыть страну в 1891 году. Но я готовился не к нему. В 1883-м восемь губерний будут нуждаться в хлебной помощи. В этом году только шесть! Сказал, и меня аж передернуло! Проблема была в том, что наш бюрократический аппарат на сие бедствие почти не реагировал. Есть в губернии запасы зерна на этот случай – их раздают в виде помощи крестьянам. Кому сколько достанется. Местные чинуши отнормируют сие вспомоществование и на этом деле поставят крест. А! Могут еще благотворительность проявить. При этом в соседней губернии на пристанях зерно может гнить, ибо уродилось, а цену не дают. Особенности внутреннего рынка, на котором властвуют спекулянты. Именно большевики использовали хлеб как главное оружие установления диктатуры пролетариата. Еще весною я разразился указом, который определил, что никакой бесплатной помощи в голодных губерниях не будет. Крестьянские семьи получали зерно в обмен на рабочие руки. Был составлен план общественных работ, на которые их привлекали [20]. И главными были работы по улучшению того, что не существует. Я имею в виду дороги. У нас ведь не дороги, а направления. А как можно улучшить направление? Вот! Но делать-то надо! Там, где планировалось строительство железных дорог, – крестьяне привлекались на это дело, в прочих местах – латали мосты, укрепляли полотно, засыпали щебнем ямы. Работы хватало. Были составлены планы, куда из государственных хранилищ следует направлять зерно, в случае недорода. А еще крестьянские хозяйства в местах с недородом обязывались высаживать картофель.