Летний свет, а затем наступает ночь

Через час он направился к Гудмунду и Сольрун. К тому времени Йонас уже увидел отца висящим в петле, рядом упавшая табуретка; Йонас стоял там в красной пижаме и чувствовал, как теплая струя стекает по тощим ногам на светлый в крапинку ковер. Ханнес вряд ли был бы всем этим доволен: и струей, и красной пижамой, только плюшевого мишки не хватает, сказал он, увидев в ней сына первый раз. Йонас постарался вытереть лужу, отстирать пятно, он сварил кофе, намазал на хлеб паштет, большими глотками выпил два стакана молока, одну чашку кофе выпил, цедя сквозь зубы, другую полной поставил в гостиной, пошел в ванную, намочил и намылил мочалку, тщательно вымылся, долго сидел на краю ванны и не отрываясь смотрел в потолок, затем встал, побрился станком Ханнеса, нашел одежду, не оранжевую рубашку, прошел в гостиную, долго смотрел на своего отца, который висел, тяжелый и безжизненный, над полом, как закатившееся и превратившееся в темную скалу солнце.
три
Нас хоронят хаотично по всей округе, вы ведь помните, что в нашей деревне нет и никогда не было кладбища, и заранее не известно, куда попадем, зависит от того, где окажется ближайший священник. Хуже всего умереть в середине лета, не потому что светло и птицы поют, а из-за сенокоса, священники ведь одновременно фермеры и не очень хотят тратить погожий день на мертвого жителя деревни. Однако Ханнес покинул этот мир света и тени в самом начале зимы, все вокруг засыпано смерзшимся снегом, мир белый, как крылья ангела, и найти священника не проблема: Йонас мог обратиться на восток, юг или север, только не на запад, потому что там океан.
Он позвонил на юг, Йоханнесу, и неудивительно: они были друзьями; народу на похороны пришло много. Красивый день, небо как начищенная до блеска оловянная пластина, горы такие белые, что сливаются со снами. Красивый день и душевные похороны. Йоханнес произнес прекрасную проповедь над своим товарищем: теперь тучи в твоей голове рассеялись, боль исчезла, и там, где ты находишься, так светло, что не описать ни на одном земном языке. Этот свет — само Божество. Этот свет — вечная жизнь. Нам, оставшимся здесь, тебя не хватает, мы, прозябающие в полумраке земной жизни, молимся, чтобы ты избежал слишком сурового наказания за содеянное, боль твоя была большой, тучи темными Мы позволим себе надеяться на вечную милость. Да, друг, ты сейчас, в этот миг, уже, наверное, пребываешь в вечной жизни, лежишь там на зеленом склоне, собираешь ягоды вместе со своей Барой и как раз произносишь: «Я и не подозревал, что бывает такой зеленый цвет».
Йонас сидел один в первом ряду, в полном одиночестве, некому сжать руку, темнота с одной стороны, темнота с другой; он вцепился в церковную скамью, чтобы не сорваться в пустоту. Но проповедь была хорошей, многим потребовались усилия, чтобы сдержать слезы, некоторые не смогли, затем служба закончилась. Ханнеса Йонассона, столяра, но в первую очередь полицейского, опустили в холодную землю — тело, напитанное вином и стихотворными строками Халльгрима Петурссона; комки земли стучали по крышке гроба, старые тетушки рыдали, плакали также двое мужчин средних лет и шесть молодых женщин. Слезы по форме как весла, под веслами горе и печаль. Тот, кто плачет на похоронах, оплакивает также собственную смерть и одновременно конец света, ибо все умрет и в конечном счете ничего не останется.
четыре
Уже почти десять лет, как Ханнеса опустили во тьму земли, десять лет — небольшой срок, однако мир может за короткое время совершить огромный прыжок: меняется погода, появляются новые виды птиц, разрушаются империи. Да, мир трясет, но мы крепко держимся за кухонный стол.
А вскоре после ухода Ханнеса мы потеряли старого директора кооперативного общества Бьёргви-на, который был с нами тридцать лет. Бьёргвин уже давно стал частью горной цепи, приближался к восьмидесяти, кожа пепельно-серая, спина согнутая, вся его энергия и концентрация уходили на то, чтобы дышать и беспрестанно моргать. Последние два года Торгриму, директору склада, приходилось по утрам относить Бьёргвина на второй этаж и спускать его вниз во второй половине дня, тридцать ступенек для стариковских ног равноценны Гималаям. Он целый день просиживал за письменным столом, руки без движения на столешнице, моргал очень осторожно, чтобы не перегружать сердце, но волосы в ушах росли невероятно быстро и в конце концов совсем закрыли слуховые отверстия, словно в них засунули двух гномов с красивыми пышными волосами. Около двух лет Торгриму приходилось носить Бьёргвина наверх, а затем вниз по ступенькам и вдыхать гнилостный запах его слюны, и все это время огромное колесо кооперативного общества крутилось будто само по себе. Но, как где-то сказано, все в конце концов исчезнет, и эти слова очень хорошо подходят к старику Бьёргвину; все произошло по окончании рабочего дня. Торгрим аккуратно нес эту прогнившую развалину, стараясь сдерживать дыхание, но как только он вышел на улицу, налетел ураганный северо-восточный ветер и, вырвав старика Бьёргвина из рук директора, понес его вдоль кооперативного общества, над парковкой и затем над пустошью. Там Бьёргвин кружил на высоте нескольких метров над землей, как переросший сухой лист, пока старые кости не распались, и он, опора нашей администрации, на протяжении тридцати лет возглавлявший кооперативное общество, не разлетелся на куски и не рассеялся по пустоши. Единственными свидетелями, кроме Торг-рима, который презрительно фыркал, когда с ним случилась эта история, оказались две четырехлетние девочки, каждая из них по-своему описала эти события, но в основном их рассказы почти совпали. Ветер поднял старого дядю в небо и унес далеко-далеко, туда, где кочки, Шарик бежал и громко лаял, потом дядя просто развалился, он лопнул и превратился в пищу для птиц, а Шарик убежал, потому что очень испугался.
 
Пища для птиц и исчезнувший Шарик — вот чем живет эта история, которая не хочет исчезать.
Шарик был псом из нашей деревни, умное и добродушное создание, черный с белой грудкой, всеобщий любимец, разумеется, с лаем бегал за старым директором кооперативного общества, считайте это шуткой — судьба, похоже, тоже повеселилась, она бывает злой, — но когда Бьёргвин распался на куски, Шарик с воем убежал и отправился на восток, фермер сбил его вечером километрах в пятидесяти отсюда, и пес тогда все еще несся во весь опор.
Несколько недель спустя у нас появился новый директор кооперативного общества, не кто иной, как сам Финн Асгримссон, наконец нам крупно повезло! Как вы помните, Финн только что завершил долгую и успешную карьеру депутата, многократно сидел в министерском кресле, его лицо не сходило с газетных страниц и телевизионных экранов, голос доносился из радиоприемников, он принимал участие в формировании нашего общества, оказав влияние даже на повседневную жизнь, и вот теперь, что же может быть естественнее, оказался в нашей деревне. Нетрудно себе представить, как мы распрямили спины. К сожалению, от работы в комитетах Финн вежливо отказался, однако согласился взять под свое покровительство Союз молодежи, держать речь Семнадцатого июня [3] и писать короткие заметки в местную газету, выходившую десять раз в год. Он быстро вник в дела кооперативного общества: бухгалтерия и все другое на первом этаже находилось в идеальном состоянии в руках Сигрид, и Финн сказал, что старик Бьёргвин вплоть до смерти принимал верные решения, как от него и ожидалось. Нас это заставило призадуматься.
Изучив и благословив деятельность кооперативного общества, Финн несколько дней потратил на то, чтобы ходить по деревне, пожимать людям руку и беседовать. Он заинтересовался историей Астронома, и его отвели к черному дому, но Астроном не откликнулся, хотя они стучали и звонили. Также Финна привела в восторг деятельность Хельги, она разрешила ему звонить в любое время, и днем, и ночью, тогда Финн заерзал, словно его кто-то пощекотал. Затем он вошел в гараж главы администрации, где сидел Йонас в черной полицейской форме.