Оленин, машину! (СИ)

Я от неожиданности так дёрнул руль, что машину едва не опрокинуло. Летёха охнул, глаза у него округлились на пару мгновений.
— Пенёк объезжал, — соврал я. — Ну, враньё — это сильно сказано, конечно.
Помолчал немного и решил: ну, чего мне бояться-то? Выскажусь один раз, а там пусть будет, что будет. В конце концов, считанные дни до наступления остались. А там уж куда меня занесёт, одному Богу известно. Ну, и отцам-командирам, это уж как всегда.
— Я так вам скажу, товарищ лейтенант. Вы как угодно газету назовите. Хоть «Правда», хоть «Известия», хоть «Вечерняя Москва». Всё от людей зависит. Я был не из тех журналистов, которые очерки пишут. Там свои мастера, целый отдел, сидят. Мне доверяли вещи попроще. Таких, как я, на западе называют репортёр. Слышали о таком писателе, Марк Твен?
Лепёхин кивнул.
— Ну вот. А он, между прочим, как раз и был журналистом-репортёром. Да что там Твен! Пушкин, Крылов, Достоевский, Чехов, — все в газетах трудились. По редакционным заданиям не бегали, конечно. Но могу их называть своими коллегами, — я улыбаюсь, говоря это, а вот мой спутник по-прежнему серьёзно смотрит вперёд. Боится очередного пенька, вероятно.
— Ну, а правда тут при чём?
— Да при том, что на каждое событие можно по-разному смотреть. Вот мы застряли в луже, так? Так. Один скажет: старшина Оленин сделал это нарочно, потому как он диверсант, засланный японскими милитаристами…
При этих словах лейтенант бросил на меня короткий взгляд. По нему я догадался: он так и думает! Вот же мелкий засранец!
— … А другой скажет: это чистая случайность. Поди, не по Минскому шоссе катаемся, а по тайге. И не на тракторе, а на виллисе. Так что пусть спасибо скажут изобретателям этой техники, что она вообще всю ходовку на растеряла к чёртовой матери. Ну, а если каждому дать задание статью написать? Вот и выйдет, что правда у каждого своя. К тому же, как редактор скажет. Одному поручит описать врага народа, другому — рядовой случай, а третьему — двух героев. Вон как быстро машину вытащили!
Лейтенант слушал мою философию молча. Только продолжал белыми от напряжения пальцами держаться, чтобы не вылететь. Виллис, как козёл, всё норовит подпрыгнуть повыше и улететь подальше. С непривычки мне такое его поведение было в новинку и напрягало изрядно. Теперь начинаю привыкать.
Ответить Лепёхин ничего не успел. Мы снова оказались возле штаба дивизии. Я остался у машины и стал проверять, всё ли в порядке. Конечно, здесь не старенький «Логан», у которого, помнится, однажды по осени шрусы по обе стороны заскрежетали так, что ехать было страшно. Когда их в автосервисе разобрали, ахнули. Уставились на меня: и долго, мол, вы так ездили? «Да пару месяцев, пока шум не надоел», — отвечаю. «Ну ни хрена себе…» — почесали они в затылках. Пришлось мне раскошелиться на сорок с лишним тысяч, — там ещё и другие проблемы обнаружились. Вот что значит по грязи кататься.
Виллис, если на яму его не загонять, вроде кажется машинкой более прочной. Надеюсь, когда наступление начнётся, мне больше повезёт. Пока рассуждаю, возвращается Лепёхин. С таким серьёзным видом, будто ему поручили в одно лицо разработать план высадки десанта на Курилы.
Едем обратно, на этот раз по обычной дороге, основной, благо сегодня она почти свободна: большая часть техники уже переброшена в места сосредоточения перед наступлением.
— Товарищ лейтенант, а кем вы были до войны? — спрашиваю его. Думаю и тут же поправляюсь: — То есть я хотел спросить, откуда вы родом.
В самом деле, ляпнул снова: Лепёхину 20 лет примерно, в 1941-м он только школу окончил, а до того за партой сидел, отмечая булавками на карте СССР движение линии фронта, сверяясь по сводкам Совинформбюро.
— Из Красноярска, — коротко ответил лейтенант.
Молчу, поскольку бывать в тех краях мне не доводилось. Знавал я одну девушку из того города. Звали её Оля, была она очень красива, судя по фото. Переписывались мы в социальной сети, но до встречи так дело и не дошло. Может, будь меж нами большая любовь, для которой расстояния не значат ничего, а просто большой интерес и симпатия… этого маловато, чтобы встречаться, преодолевая тысячи километров.
  
Проходит примерно половина пути, и Лепёхин вдруг спрашивает:
— Старшина, у вас в отношении Зиночки… то есть рядовой Прищенко… как?
— В каком смысле «как»? — уточняю.
Лейтенант смущается немного. Прочищает горло.
— Я видел, как вы на склад шастаете.
«Ишь, слово-то какое подобрал! Шастаю. Что я ему, мышь-полёвка?» — гневаюсь мысленно, а вслух отвечаю:
— Я на складке запчастей и ГСМ бываю исключительно по служебной необходимости, товарищ лейтенант. В последний раз меня туда отправил мастер… — я не смог вспомнить ни имени, ни фамилии его. — Кузьмич.
«А всё-таки значит, что у меня с Зиночкой что-то есть. То есть не у меня, у Оленина. Интересный коленкор!» — думаю и слышу, как ворчит мой пассажир:
— Я хотел вас предупредить, товарищ старшина. Зинаида Прищенко — моя родственница. Дальняя. Так что если вы собираетесь с ней шуры-муры разводить, то не советую.
«Не напрягайся ты так, пацан, — хочу сказать ему насмешливо. — Коли б мне нужна была твоя родственница, так я бы давно с ней уже не только шуры-муры разводил, но и большой бадабум устроил». И ещё мне очень хочется послать летёху подальше с его советами и сказать, чтобы не лез в мою личную жизнь. Но приходится придерживаться субординации.
Потому я просто молчу. Ровно до тех пор, пока не вижу, как по дороге нам навстречу шагает женщина с двумя ребятишками — старший, ему на вид лет десять, ведёт за собой младшего, примерно шестилетка. Вид у всех измученный, потрёпанный. Видимо, далеко шагают. Завидев нас, женщина машет рукой, просит остановиться.
— Едем мимо, — строгим тоном приказывает Лепёхин.
— Может, им помощь нужна?
— Не положено!
Тут мне как вожжа под хвост попала. «Да пошёл ты на хер!» — рявкаю про себя на офицера и жму на тормоз.
— Здравия желаю, гражданочка, — смотрю на женщину, которой лет тридцать. Миловидная, но уж очень уставшая. Вся в пыли, как и её ребятишки.
— День добрый, — говорит она.
— Здрасте, — вторят мальчишки.
— Откуда путь держите? — спрашиваю, замечая у неё на плече старенький рюкзак.
— Из Чалданки мы, станция такая, — говорит. — В Губерово идём. Говорят, с японцами скоро война начнётся, вот и решили у родни переждать. Если так дальше чего плохое стрясётся, подадимся до Хабаровска по Транссибу.
— Кто вам, интересно, про войну сказал? — щурится на неё лейтенант.
— Да это все говорят, — пожала женщина плечом. — Товарищи военные, а вы не подмогнёте нам, а? Нам бы до Каменушки доехать, а там у меня тётка, она поможет. Тут три километра всего, а то мои ребятишки-то вон вымотались уже все. Голодно у нас…
— Товарищ лейтенант? — смотрю на Лепёхина и по его физиономии сразу вижу: сейчас рот раскроет и откажет. Потому, не дожидаясь, говорю путникам. — Садитесь назад. Только смотрите, крепко держитесь. Машинка у меня скачет, что твой козёл.
Пацаны хихикнули. Старший залез первым, помог младшему. Уселись. Лейтенант глянул на меня с нескрываемой злостью. Ну, ещё бы! Не спросив его, великого полководца!
Я развернул машину, мы поехали обратно. Домчались быстро, высадили семейство на окраине деревеньки, а потом помчались в часть.
— Я доложу командованию о вашем самоуправстве, товарищ старшина, — сквозь зубы проскрипел Лепёхин.
— Ваше право, — сказал я. — Только помогать нашим гражданам — первейшая обязанность каждого советского воина. Мы для этого и воюем, товарищ лейтенант. За наших. И наши — это не только те, кто на фронте рядом с нами в окопах или вот тут, в машине. А и те, которые ждут, что с победой вернёмся.
Не знаю, зачем это ему сказал. Вряд ли достучаться получится. Но, может, хоть немного из моих слов тронет его молодые мозги.
Как приехали, так Лепёхин сразу в штаб полка отправился. Докладывать о выполнении задания. Я не успел долить бензин в бак из канистры, как выскочил Гогадзе и позвал внутрь. Скрипя сердце, пошёл за ним, предвкушая головомойку.