Любовь на коротком поводке

Тем временем я, впитывая всю эту согревающую сердцу ерунду, спрашиваю себя: что такого особенного в этих чудо-собаках? Тем более как она может получить материал от кого-нибудь вроде меня? Я что хочу сказать: моя жизнь полна чудес, перед которыми бледнеет францисканец Бобби. Возьмите, к примеру, парадокс моего поводка. Почему, когда она снимает мой поводок с полки, я весь исхожу потом от возбуждения? Несмотря на то, что поводок призван обуздать меня, хотя он может и отпустить меня на свободу. Вот такая тайна содержится в поводке: одновременно мое освобождение и мое угнетение, он мой верный спутник и строгий наставник.
Как же так получается, что я могу радоваться и тому и другому одновременно? Необходимо осознать, что без поводка не будет такой вещи, как прогулка. Но прогулка на поводке подразумевает невозможность дикой свободы, это исключено навсегда. И я никогда не устану удивляться таинству этого противоречия.
* * *
Это не Скотт Фицджеральд сказал, что признаком настоящего интеллектуала является его способность держать в уме две противоположные идеи одновременно? Не будучи интеллектуалкой, я понятия не имею, что он имел в виду. Я начинаю подозревать, что Мерфи знает.
Возьмем, например, его реакцию на поводок. Я четко заметила, что она двойственная. Сначала он ведет себя так, будто выиграл Гран-При — прыгает, лает, распускает слюни и подвывает. Но почти сразу же он опускает уши, покорно сгибается, чтобы я могла пристегнуть поводок к ошейнику, как будто вспоминает, что этот кожаный ремень длиной в два фута, по сути дела, обоюдоострый клинок.
Возможно, Фицджеральд ошибся в своем определении интеллектуалов, как ошибся, к примеру, и насчет комического потенциала таких действий, как отрезание галстуков у людей на званых обедах или попытки есть суп вилкой.
Возможно, способность одновременно держать в голове две противоположных мысли равносильна умению сидеть на корточках. Трюк для гостей, который способен выполнить любой недоумок, например Мерфи. Который, возможно, настолько глуп, что не понимает, что поводок, символизирующий прогулку, — это тот же самый поводок, который не дает ему возможности убежать. Было бы немного странно думать, что каждая прогулка, как бы туго ни был натянут поводок, еще один шаг к тому, чтобы вырваться и убежать, раз и навсегда.
Глава третья
— Как мне представляется, — делится Карен с аудиторией, — у среднего возраста одно настоящее преимущества. Вернее, ДВА. Эй, вы только гляньте на этих прелестных близнецов! Груди, верно? Впервые в жизни у меня начитают появляться сиськи, достойные своего название. Титьки. Буфера. Вымя. Да что угодно. Одна беда, если эта радость появляется у вас на склоне лет, они свисают до СЕРЕДИНЫ ТУЛОВИЩА. Видите? Интересно, может, этот возраст потому и называется СРЕДНИМ?
Господи, как может Карен нести всю эту чушь? Стоять на сцене и трясти своими сиськами перед незнакомым молодняком? Что это, реакция своего рода, парадоксальное отрицание факта путем громогласного о нем сообщения? Нет, я в это не верю. Даже в резком свете прожектора Карен выглядит моложе, чем она есть на самом деле. Ее грудь, хоть и не слишком большого размера, все еще высокая, как у девушки. И тем не менее мне никогда еще не встречался человек, так помешанный на идее старения, как она.
— Нет, серьезно, теперь у меня ЕСТЬ бюст, самый настоящий БЮСТ! Мое тело так СЕРЬЕЗНО обвисает, что мне пора начать носить на груди предупредительную табличку: «Возможно оседание содержимого в результате неправильного обращения». Бог мой! Разве вы не думаете, что мне ПОЛОЖЕН небольшой перерыв, скажем, на ЧАС, во время которого мои новые груди поведут себя порядочно и встанут ТОРЧКОМ? Ну, понимаете, перед этим длинным путешествием на ЮГ? Подобно престарелой паре пенсионеров, обвешанных багажом, которые медленно тащатся, очень МЕДЛЕННО, к выходу на посадку на самолет в Майами?
Хотелось бы мне делать то, что делает Карен — взять микрофон и откровенно признаться во всех страхах, настоящих и придуманных, в надежде получить отпущение грехов в виде волны смеха? Нет, я этого не хочу, совсем не хочу. Особенно если цунами восторженного хохота на самом деле, как в случае с Карен, — всего лишь отдельные смешки.
 
Чему я завидую, так это тому явному беспристрастию, которое она вносит в свою «работу». В сравнении со мной, послушно кующей слова в своей остывшей кузнице, Карен говорит то, что она действительно имеет в виду, и (очевидно) имеет в виду то, что говорит.
— Ладно, ладно, допустим мне отпущен всего лишь короткий час торчащих сисек. Нет, вы сечете? Представьте, как я свожу С УМА всех своих старых дружков с моей новой парой холмиков? Я имею в виду каждого мужика, с кем я КОГДА-ЛИБО встречалась, ясно? В мои более молодые и менее щедро ОДАРЕННЫЕ годы. Тех самых мужиков, которые всегда отвергали меня с помощью шести самых ЖЕСТОКИХ слов в английском языке: «Прости, детка, я любитель сисястых телок». Впрочем, ладно, ПРОЕХАЛИ. Потому что теперь я ОБОРУДОВАНА, верно? Я теперь звоню всем этим козлам, одному за другим, и ДРАЗНЮ их по телефону, рассказывая им о том, что они упустили. «О, привет, Дейв. Это Конни. Конни Запеканка. Совершенно верно — „доска — два соска“. Ты ведь так меня называл, радость моя? Только вот что я тебе скажу, Дейви. Теперь у меня не сиськи, а настоящие МЕДОВЫЕ ДЫНИ, понял? И они так весело топорщатся, что я ПОВЕРХ НИХ почти ничего не вижу, едва твой номер набрала. О да, Дейв, эти мои сиськи — настоящие. Никакой синтетики. Только пососи, и будешь жить долго-долго, понял, козел?»
Нет, беру свои слова назад. Ее беспристрастию, если это можно так назвать, совсем не стоит завидовать. Пока Карен в образе Конни Запеканки раскланивается и пытается исчезнуть со сцены, пока жидкие аплодисменты еще не смолкли, я сижу на своем стуле и недоумеваю, что мне ей сказать.
Любопытно, она хотя бы догадывается, насколько обнажена эта ее фантазия мести? Это может быть фантазией, но питающая ее мстительность — вещь вполне реальная.
Может ли Карен в действительности вот так позвонить кому-либо? Мне неловко даже думать, что может. И что я в качестве ее старой подруги Кэти могу сделать: похвалить ее за творческий успех или посмеяться вместе с ней над любителем сисястых телок по имени Дейв?
* * *
Как выясняется, Карен слишком зла на свою аудиторию, чтобы спрашивать, что я думаю об ее выступлении.
— Пошли они все, — заявляет она, гоня «фольксваген» по Версити-авеню и вжав в пол педаль газа. — Пусть они провалятся, все эти канадцы, если они не способны понять шутку, а? Уж если мне суждено всю жизнь метать бисер перед несовершеннолетними СВИНЬЯМИ, то путь это будут ЗАГОРЕЛЫЕ свиньи.
Разумеется, я уже слышала эту песню «Встречай, Калифорния» раньше. Несколько лет назад Карен даже выполнила свою угрозу, отправившись в Лос-Анджелес в новеньком «фольксвагене», собираясь пробиться на сцену — в комики. Судя по всему, она не понимала, что сцена очень сильно изменилась.
Тем не менее Южная Калифорния предоставила ей возможность провести обильное свободное время за рулем своей машины, наматывая долгие, бодрящие мили. Поскольку вождение для Карен является неким способом того духовного обновления, которое Эйб Линкольн обретал с помощью колки дров.
«Угу» — это все, чем я могу откликнуться на тираду Карен и ее угрозу оставить город. Тем временем я, вжавшись в пассажирское сидение, беспокоюсь, что могу остаться без ужина. А она рвется вперед, непрерывно меняя рядность. Карен водит машину хорошо, напоминаю я себе, почти так же естественно, как другие люди дышат. Вот только, черт возьми, чересчур быстро. Стерео надрывается — «Не рыдай по мне, Аргентина», на ее лице — выражение камикадзе, и естественность моего дыхания под угрозой, как всегда в тех редких случаях, когда я делаю глупость и соглашаюсь на ее предложение подвезти меня домой.
— В чем дело? — Она отрывает глаза от дороги и пристально смотрит на меня, слишком долго для безопасности, с моей точки зрения. — Ты что, не считаешь, что переезд в Лос-Анджелес — неверный шаг в моей карьере?