Благословенный. Книга 6 (СИ)
Так появилась Конституция VIII года.
Тут же наскоро составили клятву на верность «Конституции, единой и неделимой Республике, Свободе, Равенству и народовластию», и в два часа ночи все было готово к принятию присяги. Несмотря на позднее время в зале опять собралась элегантная публика: зрители хотели до конца досмотреть редкое представление.
Под барабанный бой в зал вошли три новых консула. Председатель Совета Старейшин произнес слова короткой клятвы. Все трое клали руку на рукопись новой Конституции и говорили: «Я клянусь». Депутаты обнимались, и всё собрание скандировало: «Да здравствует Республика!»
Наступило утро 20-го брюмера. Переворот, а их во Франции последнее десять лет хватало, прошел на удивление успешно. Никого не убили, за исключением двенадцати гвардейцев и восьми депутатов Совета 500-т, погибших от картечи; Париж сожалел только о гибели гвардейцев. Утром общественное мнение приняло смену правительства, как данность: рабочие пригородов не собирались, как это было прежде в подобных случаях, защищать завоевания революции, влиятельные люди старого режима не призывали к восстановлению насилием свергнутого правительства — Париж и Франция в целом выразили молчаливое согласия произошедшему. Образованная часть нации приняла Жубера, молодого удачливого вояку, неподкупного генерала, способного запустить проржавелый государственный механизм, с осторожным оптимизмом. Только роялисты и рьяные католики были не в меру возбуждены: они наивно полагали, что Жубер станет вторым Монком, который триумфально возведет на трон Людовика XVII. Лишь позже, поняв всю глубину своей ошибки, они вновь начнут плести свои заговоры…
Временное консульство существовало до начала 1801 года, и всё это время публика наивно полагала, что консулы между собою равны. Однако, когда конституцию VIII года, наконец-то, прочитали, выяснилось следующее: реальной полнотой власти обладает только консул-электор Сийес! Военный консул Жубер — это, по сути, надстройка над военным министром, нечто вроде Верховного главнокомандующего; а исполнительный консул Роже-Дюко есть покойный проводник воли консула-электора. Ну, то есть — Сийеса.
Так расстрига-аббат, к несказанному возмущению монархической Европы, стал главою Франции. Могло ли из этого получиться хоть что-нибудь хорошее?
Не думаю.
* — по республиканской традиции, военным нельзя было входить в Собрание Совета 500.
* * *Попаданец в собственное прошлое исправляет одну-единственную ошибку, повлиявшую на всю жизнь.
https://author.today/work/398833
Глава 24
Известие о военном перевороте в Париже, несмотря на его очевидную ожидаемость, сильно выбило нас из колеи. Дел и так было невпроворот: Конгресс в Цюрихе достиг своего апогея. Кроме публичных заседаний и дискуссий, происходила постоянная подспудная работа, потребовавшая привлечения всех дипломатических сил, — мне даже пришлось отозвать из Мадрида Кутузова. Кроме того, потребовалось срочно затыкать дыру в Лондоне: после феерически коварного мистифицирования принца Уэльского, ставшего посмешищем всей Европы, госпожу Жеребцову пришлось спешно отозвать — слишком уж скандальным стало ее пребывание в столице Британии.
Ко всему прочему, в меня голова шла кругом: о чём бы я не думал, мысли постоянно возвращались к моей встрече с Софией и Аннет. Вновь и вновь я вспоминал ее адрес на улице Банхофштрассе, раздобытый для меня Скалоном, и не мог решиться ни поехать к ней, ни раз и навсегда выбросить, наконец, ее из головы. Дочь… Я так хотел, чтобы у меня была дочь. Я мечтал об этом еще в том, прежнем моём мире. И вот она, настоящая, живая, плоть от плоти, и совсем рядом со мной!
Днём было много проще гнать эти мысли прочь: бесконечная круговерть заседаний, раутов, встреч, совещаний и докладов позволяли мне на время забыть обо всём прочем. Но когда наступала ночь и я оставался наедине со своими мыслями, призраки прошлого всплывали в памяти, вновь и вновь растравляя давно вроде бы зажившие душевные раны.
И, понятное дело, недостаток сна самым негативным образом сказывался на моей дневной работоспособности.
Вот и сегодня, глядя на явившегося с утренним докладом статс-секретаря Сперанского, я с трудом понимал, что там вообще происходит. Мысли перекатывались в голове с натужным грохотом, как чугунные двухпудовые ядра по железным лоткам, и голос докладчика терялся за этим скрежетом вместе с нитью моих размышлений.
— Ещё раз, Михаил Михайлович — что сейчас происходит в Париже? Каковы последние известия?
— Ваше Величество, триумвират консулов привёл к присяге воинские части парижского гарнизона, чиновников и судейский корпус. Теперь назначены выборы в Сенат; по конституции осьмого года их организует консул-электор. В парижских салонах поговаривают, что консул Сийес непременно проведет в Сенат большинство своих креатур и непременно захватит все сферы государственной власти!
— Ну что же, Сийес — это не так плохо. Он, конечно, пройдоха и плут, но зато не склонен скорее к интригам, чем к пушечной канонаде! — заметил я. — Надобно настоятельно посоветовать бундеспрезиденту Вильгельму наладить с ним отношения, послав самое дружественное письмо с поздравлениями с, ээээ… успешным приходом к власти здоровых патриотических сил. И пусть ни в коем случае не затрагивает никаких острых тем, особенно — о пребывании французских войск на территории Северогерманского союза. Время для этого пока не пришло! Что-то еще?
— У меня всё, Ваше Величество, — поклонился Сперанский, глядя на меня своими добрыми глазами раненого теленка, — но, кроме меня, приёма Вашего Величества ожидает генерал Скалон с неким важным известием!
— Прекрасно, будете покидать кабинет, скажите ему, пусть сразу войдёт!
«На ловца и зверь бежит», — думал я, глядя на собирающего бумаги Сперанского. «Узнаю у него, где сейчас Софи с девочкой, и где ее можно сейчас застать. К чёрту всё! Это не может больше продолжаться — надо уже решиться на что-то!»
Антон Антонович вошёл в мой кабинет, привычным жестом отдал честь. Лицо его, как обычно было непроницаем, но я, несмотря на усталость, вдруг почувствовал, что Скалон чрезвычайно чем-то взбудоражен.
— Добрый день, генерал. Мне сообщили, что вы ко мне с каким-то срочным делом. Докладывайте! — произнёс я, радушно указывая ему на стул.
— Александр Павлович! Наталья Александровна с детьми едет к вам; сейчас она уже приближается к границам Швейцарии! — игнорируя предложение, быстро выговорил Антон Антонович.
В первую секунду я даже не понял, о чем идёт речь.
— Откуда такие сведения, генерал? Моему сыну всего лишь четвёртый месяц! Как она могла решиться на такое путешествие?
— Александр Васильевич выздоровел и теперь отправлен для инспектирования и экзерциции войск Северогерманского союза. Наталья Александровна не пожелала возвратиться в Петербург и решила ехать к вам! — пояснил Скалон, в упор глядя на меня своими тёмными внимательными глазами.
Еще несколько секунд я молчал, пытаясь осмыслить ситуацию.
— Ну что же, -наконец произнёс я, — раз уж так произошло, надобно ехать и встретить ее у границы! Распорядитесь приготовить Аргамака, экипаж и конвой.
— Слушаюсь! — отрывисто произнёс Скалон и приготовился идти.
— Антон Антонович! — остановил я его у выхода. Тот обернулся, как всегда, внимательный и целеустремленный, готовый к любым моим указаниям; но в этот раз их не последовало.
— Спасибо! — произнёс я, коротким кивком головы разрешая ему идти.
Антон Антонович одними глазами понимающе улыбнулся и, чуть помедлив в ожидании других распоряжений, наконец, оставил меня наедине со своими мыслями.
* * *Профессия банкира, как ни посмотри, налагает на человека свой отпечаток, заставляя бдительно следить и за своими поступками, и за мыслями, и за словами. Только поэтому Мейер Амшель Ротшильд оставался невозмутим; а будь он простым человеком, он бы непременно уже возвопил к небесам. Шутка ли: он, приложив колоссальные усилия, в самые кратчайшие сроки собрал необходимые средства! Яхве свидетель, ему нелегко было убедить своих собратьев в том, что русскому царю можно доверять; он провёл пятьдесят встреч за пятьдесят дней, мотаясь по всей Германии, пообещав эмансипацию в пределах Германии и Польши, и отдельное государство за океаном. Это оказалось совсем непросто, причем даже не из-за размеров затребованной царём суммы (она-то как раз оказалась вполне умеренной) однако множество излишне религиозных собратьев выражали сомнение относительно создания еврейского государства.