Благословенный. Книга 6 (СИ)
Конечно же, ты, прочитав эти строки, тут же спросишь меня: «подскажи мне, брат, как же поступить?» На этот вопрос, Александр, ответить очень легко: учитывая громадные планы императора, уверен, что на его службе перед тобой откроется поприще для самой широкой деятельности. Не упускай такой шанс — ты можешь получить там путешествия, научную деятельность, все, о чем ты так мечтал, и даже более! Новая Голландия — гигантский континент, изобилующий настоящими чудесами животного мира и населенный крайне своеобразными дикарями, как говорят, крайне близкими к жизни первобытных племён. Такой шанс нельзя упустить; ты прославишь нашу фамилию и, несомненно, оставишь свой след в мировой науке.
Засим всё; я готов был бы еще уйму всякой всячины, но лист бумаги заканчивается. Каролина шлёт тебе поклоны; Аделаида и Теодор каждый день спрашивают о тебе, и мы вместе прокладываем на карте твой предполагаемый путь. Льщу себя надеждой, что однажды я покажу детям карту неведомого континента, создан ную трудами их дяди!
Всегда твой В. Г у м б о л ь д т. Цюрих, 4 октября 1800 года.
Глава 20
Конгресс шел своим чередом, то есть медленно и очень «по-немецки» Драгоценное время растрачивалось на разговоры о подробностях будущей конституции, на разные второстепенные мелочи: скажем, уйма сил была затрачена на вопрос о праве германских князей иметь дипломатическое представительство в иностранных государствах наряду с представительством Северогерманского союза. Вопрос вроде бы и важный, с формальной стороны, — ведь если какая-нибудь Вестфалия сможет вести собственные переговоры о войне и мире, скажем, с той же Францией, это обстоятельство, как ни крути, подрывает единство Северогерманского союза перед лицом иностранных держав. Но, с другой стороны, если политическое влияние этой самой Вестфалии ничтожно, то его дипломатические миссии за границей не в состоянии будут сделать решительно ничего; а вот если Вестфалия будет значимой величиной в Союзе, то в любом случае ее влияние на вопросы войны и мира, на политическое и финансовое руководство Союза, в том числе и на отношения с иностранными дворами окажется достаточно сильным. В этом случае даже отсутствие собственной дипломатической службы не станет препятствием к тому, чтобы какие-нибудь более или менее влиятельные частные лица — вплоть до профсоюза гинекологов или дантистов — не были использованы для политических переговоров с иностранными дворами. Яркий пример — развал СССР. Республики в его составе формально не могли иметь внешних сношений, но во время заключения Беловежских соглашений это совершенно не мешало Ельцину звонить в Вашингтон.
Постепенно удалось протолкнуть создание общегерманского Бундестага, собираемого по куриальной системе, (было запланировано целых 5 курий, в том числе — одна чисто дворянская, ещё две — с образовательным цензом, (в одной требовалось высшее, в другой — среднее образование), курия землевладельцев и курия с денежным цензом). Затем пришло время для перечня общегерманских законов, (то есть определение сферы компетенции Союза) и здесь дела пошли совсем туго.
Делегаты один за другим выступали, произнося пафосные речи о Германии, но чем больше они разглагольствовали, тем выпуклее обозначался тот факт, что немецкий патриотизм для своего деятельного и энергичного проявления нуждается в «посредствующем звене» в виде чувства приверженности к династии. Другими словами, слово «Германия» для тогдашних немцев не значило практически ничего, а вот, скажем, «король Пруссии» или «император Священной Римской Империи» — напротив, были понятны и близки каждому германскому сердцу. Поэтому, несмотря на избрание Президента Союза (им, как я и планировал, стал Вильгельм Гессен-Кассельский), в речах делегатов то и дело проскальзывал недоумённый вопрос: «а кто же будет нашим монархом?»
К счастью, бывший прусский король Фридрих-Вильгельм томился в нашем плену, где от него удалось добиться отречения от трона, причём сделано это было, скажем так, почти добровольно. Немалую роль сыграл тут Антон Антонович Скалон, по завершению этой миссии спешно приехавший в Цюрих. Здесь у него нашлось благодатное поле для деятельности: он наблюдал и за подковёрной борьбой на конгрессе, ежедневно докладывая мне, кто с кем встречался и что обещал, и за событиями в Париже, и, не в последнюю очередь, на поведением дипломатов соседних держав.
Да, ко всему прочему, суровой реальности добавляли интриги соседей. Франция активно угрожала всякими суровыми карами всем, кто вздумает войти в Северогерманский Союз. Забавно, но посланник Директории мосье Лагард вдруг обрядился в тогу защитника прав курфюрстов, при том, что еще год назад Париж и в грош не ставил ни самих немецких князей, ни неприкосновенность границ и суверенитет их недогосударств.
Впрочем, такой топорный подход оказался неэффективен, и мы всей русской миссией недоумевали, почему такой тонкий дипломат и проныра, как Талейран, не смог настропалить своих людей на более дееспособную линию поведения; все понимали, что курфюрсты — «хромые утки» и никто не собирается на них умирать, а следовательно — они обречены пасть в неравной борьбе с подступающими новыми временами.
Совсем другой подход выбрали австрийцы. Хотя Вене происходящее в Цюрихе нравилось еще менее, чем Парижу, делегация императора, возглавляемая старым хитрецом Кобенцлем, попыталась так вывернуть дело, чтобы разом отыграться и выйти в дамки: поняв по ходу обсуждений, что Священную Римскую империю сохранить не удастся, австрийские дипломаты усилено предлагали делегатам конгресса создать единую Германию…. под эгидой Габсбургов! Ну, то есть вместо Северогерманского союза устроить Великогерманский, с австрийским эрцгерцогом во главе. И, надо признать, они в этом начинании весьма преуспели; особенно ловок оказался молодой секретарь канцлера Кобенцля, некто Клеменс фон Меттерних. Многие делегации поддались их щедрым посулам: так, мы едва не потеряли Баден, а Шварцбург-Рудольштадт, Гессен-Нассау и Вальдек оказались за бортом Союза, не говоря уже о Баварии, на которую и так никто не претендовал.
Зато меня порадовал принц де Линь. Напомню, это — очень знатный австрийский князь франко-германских кровей, родом из Брюсселя.
С таким бэкгаундом неудивительно, что он всю жизнь позиционировал себя как космополита, и, надо признать, был в своих убеждениях очень последователен. Я с ним познакомился еще летом 1787 года, когда принц вместе с кортежем Екатерины Великой вернулся из поездки в Тавриду; несмотря на солидный возраст и отросшее брюшко, принц был одним из всадников, гарцевавших вокруг кареты «нашей августейшей бабки», въезжавшей в прочные тёсовые ворота Коломенского. С тех пор принц еще сильнее постарел, обрюзг, и, как ни странно, еще сильнее укрепился в своих антигосударственнических убеждениях. Обычно с возрастом люди становятся более консервативны, убеждаясь в ценности опыта предков, легкомысленно отвергаемого в юности; но с Шарлем-Жозефом такой метаморфозы не произошло, что объяснялось, несомненно, живительной оплеухой от императора Леопольда II, уволившего принца со всех постов в Священной Римской Империи. Поэтому, только заслышав про планы всегерманского конгресса в Швейцарии, принц де Линь тотчас же рванул в Цюрих, где со всем своим нерастраченным пылом бросился поддерживать и идею Северо-Германского союза, и, особенно, трактат о Всемирном государстве, так плотно закружив вокруг старика Канта, что я уже начал было ревновать. Тотчас же дав боевитому принцу аудиенцию, я заручился полной поддержкой де Линя во всех своих начинаниях; правда, реальные его возможности сильно подрывал проклятый денежный вопрос (космополитизм в 18-м столетии, увы, обычно не окупался).
— Ваше Величество! Я счастлив и горд творить историю под вашим началом; но сейчас у меня попросту подрезаны крылья! Нельзя ли выделить мне, на первое время, хотя бы двести тысяч талеров? — без обиняков спросил принц и уставился на меня своими выразительными воловьими глазами.
