Благословенный. Книга 6 (СИ)
Принц изнывал, страдая, как молодой олень во время осеннего гона. Не в силах справиться с собою, свои чувства он изливал верному Бо, не скрывая от него решительно ничего.
— Ах, милый мой друг, я просто раздавлен! Я не могу есть, я не могу пить… Недавно мне принесли от портного те самые сиреневые панталоны, что ты мне так настойчиво мне рекомендовал; и что же — я едва на них взглянул! Представляешь? У меня просто нет сил жить, я думаю только о ней, и целый свет мне не мил! Ах, право же, если это и далее будет продолжаться, я соберу свой гардероб и уеду куда-нибудь на Борнео! — стонал принц, совершенно не принимая во внимание, что для перевозки его гардероба на южные острова потребуется не один корабль, а целая экспедиция, финансировании которой парламент скорее всего откажет. К счастью, Бо Броммел был достаточно умен, чтобы воздержаться от острот в адрес страдающего от любви принца; напротив, он состроил понимающую гримасу и с полным сочувствия видом произнёс:
— Ну что сказать тебе, мой друг… Женщинам надобно угождать! Изволь, я могу устроить встречу тет-а-тет, на которой ты сможешь объясниться в своих чувствах и — как знать! — возможно, «Вашему Высочеству» удастся умолить ее сжалится над твоею бедою!
— Неужели ты можешь это устроить, Бо? — с возрождающейся надеждой воскликнул принц.
— Конечно! Ведь мадам — большой ценитель моды и берет у меня консультации по некоторым вопросам! — с простодушным самодовольством заявил Бо, тут же ракетою взмыв в глазах принца на какую-то недосягаемую высоту.
Так или иначе, Бо обещал, и вскоре встреча действительно состоялась…
Глава 14
Жаркими летними днями мы неторопливо ехали вперед, глотая летнюю дорожную пыль. У нас было две четырёхместные кареты, запряженные шестерками лошадей; на каждой остановке мы пересаживались, чтобы обеспечить перемену собеседников, а я и Карл Федорович к тому же периодически ехали верхом. Сперанский и Бонапарт не покидали кареты: оба они, особенно Михаил Михайлович, очень скверно держались в седле.
Дороги в Саксонии оказалось до смешного отвратительными, притом от самого Потсдама до Дрездена нашим глазам не встретилось ни одного приятного вида. Впрочем, селения имели опрятный вид, а земля здесь, кажется, обрабатывалась лучше, нежели в Бранденбурге; да и в целом народ в Саксонии выглядел побогаче, чем во владениях Пруссии.
Большая часть встречавшихся нам по пути карет оказалась почтовыми. С тех пор, как я стал соучредителем общества Меркурий, такой предмет, как почтовые сообщения, интересовал меня особенно остро. Надо отметить, что и в Пруссии и в Саксонии почтовое дело поставлено весьма посредственно; саксонские почтальоны отличаются от прусских только цветом своих кафтанов (на последних синие с красным воротником, а на первых — желтые с голубым); в остальном же, впрочем, они так же жалеют своих лошадей, так же любят пить в корчмах и столь же грубы. Почтовые услуги в обоих государствах чрезвычайно дороги; очевидно, что здесь пропадает огромный рынок, только и ждущий, чтобы его заняли; в нашей дорожной компании это стало предметом оживленного обсуждения, причем Бонапарт высказал на сей счёт несколько очень интересных мыслей.
Наш дорожный разговор вертелся в основном вокруг моего проекта Общегерманского конгресса. Надо сказать, что все мои соратники оценили размах идеи, но выражали те или иные сомнения, чему я был несказанно рад. Да-да, рад! Я был попросту счастлив, когда кто-то из приближенных осмеливался со мною спорить! Ведь в известной мне истории Российской империи все складывалось совершенно по-другому: противоречить императору для чиновника или царедворца было попросту немыслимо… Сколько раз уже я кошмарным сном вспоминал ту историческую сцену перед Аустерлицким боем, когда Кутузов, не смея прямо возражать императору, уже после Военного совета, постановившего одобрить бестолковый план Вейротера, пытался через камердинера (!) донести до монарха всю гибельность предстоящего марша… бррр! С таким уровнем управления можно угробить абсолютно что угодно! Поэтому-то одной из моих задач еще на посту президента Морской коллегии было внушить подчиненным мысль, что цесаревич «любит, когда ему противуречат», и всячески поощрял критическое самостоятельное мышление, а также смелость в высказывании своих мыслей. Надо сказать, впрочем, что подобранные мной люди и сами были не робкого десятка: скажем, тот же Бонапарт никогда не стеснялся говорить то, что думает. И вот теперь они дружно критиковали мои планы на немцев, заходя при этом то с одной, то с другой стороны.
— Александр Павлович, задуманное вами дело, конечно, отменно благородно и велико, — заявил Михаил Михайлович, — но стоит ли так уж облагодетельствовать соседние нации? Так или иначе, а чуждые нам народы — это наши враги, когда лишь потенциальные, а иной раз и действительные! Не бывало случая, чтобы два народа, имеющих розных государей, жили рядом совершенно мирно и не имели споров!
— Вы правы, конечно, — отвечал я Сперанскому — но, устраивая судьбы соседей, яв первую голову думаю о своей державе. Примите во внимание, что ежели к иным нациям отнестись со справедливостью, они станут к нам более миролюбивы, а значит, войн с ними может или совсем не быть, или они станут редки. А ведь войны весьма разрушительны и до́роги; и чем дальше, тем более накладно они будут нам обходиться. Если нам удастся снизить военное напряжение, прибыток от этого сильно перекроет многие неудобства; так что я готов был бы потерпеть некий ущерб в границах, лишь бы сохранять подолее мир. И, разумеется, все это при условии, что не будет никакого ущерба для нашей чести!
Уже когда я произносил этот спич, стало заметно, что генерал Бонапарт совершенно с ним не согласен. Выразительное лицо его приобрело вдруг мрачное и немного презрительное выражение.
— Император, (Николай Карлович почему-то любил это слово и часто именно так ко мнеи обращался), позвольте заверить вас — я прекрасно понимаю и целиком разделяю ваши чувства! Действительно, нет ничего прекраснее, как ездить по свету и облагодетельствовать народы, невзирая на их родство и язык. Право же, когда я вижу, как дурно управляются иные провинции, у меня болит сердце; так и тянет забрать их под свое покровительство и поставить дело на правильную ногу! Однако, если вы ждёте от других народов благодарности, вас постигнет разочарование. Желания людей неутолимы: сколько бы вы не сделали для них добра, как бы не облагодетельствовали их — они будут считать, что им дали мало, и требовать еще и еще. И, если с людьми просвещенными, движимыми благородными чувствами, еще как-то можно договориться, то нет хуже суда черни: он всегда будет не в пользу правителя, особенно — чужестранного! И может выйти так, что прекрасно устроенная вами Германия или Польша против вас же обернет свои силы, найдя этому самое смехотворное обоснование!
На это я сразу не нашелся что ответить. Да, Бонапарт, как всегда, прав… Благодарность мало свойственна людям. В основном они руководствуются своей выгодой и, иногда, эмоциями. Нужно думать, искать иные инструменты…
— В ваших словах есть своя истина, Николай Карлович, — наконец произнёс я. — Мои мирные инициативы не исключают необходимости сильной армии и умелой дипломатии, выгодных для нашей страны военных и политических союзов. Николай Петрович, а вы что об этом думаете?
— Моя стезя — отозвался Румянцев — коммерция и кредит. Полагаю, в мирной обстановке сие дело много выгоднее и надёжнее! Торговля, не испытывающая превратностей войны, не сдерживаемая кордонами и блокадами, способна сотворить чудеса!
Надо сказать, что сын великого полководца всей душой болел за порученное ему дело, и в деле коммерции проявлял такие же таланты, как и его отец — на поле боя.
— Да, и этот аргумент станет отправной точкой для нашей пропаганды. Надобно внушить добрым бюргерам, что войны не окупаются, что это дорого, страшно и неинтересно. А если есть какие-то проблемы с соседями — можно рассчитывать на арбитраж со стороны независимой, незаинтересованной по делу державы! В немецких землях, где немало состояний зависит от успехов коммерции, эта мысль должна обрести популярность!