Игры зверей
Кодзи забавляло, что Кими выбрала для себя инструмент, так похожий на нее по характеру.
Столь подробное описание производственного процесса наводило на мысль, что между Кими и этим инструментом существовала некая необъяснимая связь. Хотя гитара и принадлежала ей, между руками, участвовавшими в ее создании на фабрике среди стружки и опилок, и самим инструментом навсегда останется непреодолимая дистанция. Трудно в одно и то же время быть причиной и следствием, частью и целым. Но главное – Кими была частью своей гитары.
Кодзи легко мог представить себе фабрику, где работала Кими. Высокие потолки на металлическом каркасе, гул станков, кругом опилки, едкий запах свежего лака. Совсем не похоже на типографию при тюрьме, где за пятьдесят иен в месяц Кодзи печатал цветные приложения к всевозможным детским журналам.
Особенно тяжело приходилось, когда готовили новогодние выпуски. Первое приложение, второе… Всего к Новому году печатали пять тиражей.
Как же ему нравились яркие, словно оперение попугая, цвета! Чего только не было в этих красочных вкладках! Бумажные сумочки, бумажные брошки, бумажные часы с цветочным орнаментом, бумажная мебель для сборки, бумажные пианино, бумажные корзины с бумажными цветами, бумажные салоны красоты… Все в праздничных тонах, на глянцевой бумаге. Если печать немного сбивалась, цвет получался еще ослепительнее.
Один заключенный, у которого были дети, плакал, выполняя эту работу. У Кодзи такой проблемы не возникало, но все же, когда он представлял себе теплые и спокойные дома, где дети получают эти игрушки, его охватывала такая острая тоска, что не сравнить ни с какими воспоминаниями о залитых неоновым светом увеселительных кварталах.
После выхода из тюрьмы Кодзи шагал по Нумадзу и под летним навесом у входа в книжный магазин заметил большую стопку красивых детских журналов, пухлых от вкладышей. «А ведь среди них может найтись и какое-нибудь приложение, которое печатал я», – подумал он, украдкой бросая взгляд на журналы.
Кодзи твердо решил никогда не заводить детей. Он не смог бы смотреть, как его дети радостно разглядывают и крутят в руках эти бумажные фигурки. Из него получился бы раздражительный, никчемный отец. Кодзи хотел навсегда оторваться от этих бумажек, больше не иметь к ним никакого отношения. Для него они были символом яркой, счастливой семейной жизни, праздника и благополучия. Но изготовили их его грубые, потрескавшиеся руки – те же, что совершили преступление.
Слушая пояснения Кими, Кодзи думал о том, как втайне от посторонних глаз делают красивые «специальные приложения» для детей.
И хотя руки Кими не были руками преступника, производственный процесс на фабрике, наверное, мало отличался от мрачной обстановки, в которой довелось работать ему. Возможно, поэтому Кими, пусть ненамеренно, откровенно хвасталась, чем ей приходилось заниматься. По крайней мере, Кодзи так показалось.
Пыль, опилки, стружки, запах лака… Поработав в таких условиях, Кими получила подарок – великолепный инструмент. Кодзи, однако, не верил, что Кими удалось овладеть всеми тонкостями игры на гавайской гитаре: исключительной мягкостью, непринужденностью исполнения, лиризмом и ленивой меланхолией звучания. Так или иначе, это был ее инструмент, «укулеле Кими», отличающийся от тысяч других. Но обладание настоящей укулеле, идеальным инструментом, было для нее недостижимой мечтой. Вот почему гитара стала для Кими своеобразным божеством.
* * *Около ног Кодзи играла кошка. Летом она не забиралась на колени к посетителям, а предпочитала лежать животом на прохладном бетонном полу. Кошка то и дело вытягивала передние лапы и выпускала когти, норовя слегка царапнуть его босую ногу в гэта.
Кошке нравился Кодзи, а Кодзи тяготила ее странная, необъяснимая навязчивость. Он легонько отпихнул кошку ногой, но вскоре она вернулась к своему занятию. Для подкормки почвы в парниках, помимо химических удобрений, они иногда использовали рыбный бульон. Но вряд ли от Кодзи воняло рыбой сильнее, чем от рыбаков.
Кими играла на укулеле и пела гавайскую песню, которую выучила в Хамамацу, в женском общежитии при фабрике.
На ней было черное пляжное платье без рукавов, с узором из подсолнухов. Тень притаилась в ложбинке между высокими грудями, никак не вязавшимися с ее маленькой фигуркой. По чистой прихоти Кими побрила одну подмышку, но оставила легкую щетину на другой. Ее строгое лицо было нахмурено, рот приоткрыт, смуглая кожа покраснела – может, из-за выпитого, а может, из-за освещения в баре.
Светлое, круглое лицо Киёси обрамлял поднятый воротник белой гавайской рубашки. Мацукити – в кимоно, по грудь обмотанный широким белым поясом, – поставил локоть на стол и подпирал ладонью подбородок.
Кодзи сидел за столом и не отрываясь смотрел на эту удушающе жаркую, неподвижную сцену, будто на картину в раме.
Он вспомнил о Юко и почувствовал тяжесть в груди. «Я раскаялся. Я…» Никогда Кодзи не любил ее так, как в эту минуту. Хотя, сказать по совести, он должен был признать, что пустил тогда в ход гаечный ключ не из любви к ней. Но теперь он был уверен, что любит Юко.
Горький вкус раскаяния усиливал сладость желания, и непреодолимая тоска по этой женщине то и дело давала о себе знать в самых неожиданных и щекотливых ситуациях. Кодзи все время боялся, что это желание может захлестнуть его. Пустяковые жесты Юко; то, как она поднимала руки, убирая волосы; разрез юбки, когда она спускалась по лестнице в оранжерее; аромат пудры, которую постепенно размывал выступающий на лице пот… Мысли о ней глубоко потрясали Кодзи, завладевали им; он чувствовал, что собственные желания подстерегают его и норовят нанести удар в спину.
Нереальность его мечтаний становилась все очевиднее. Подобно тому, как течет жизнь в доме, построенном над рекой, которая постоянно шумит внизу, каждая частичка желаний Кодзи была напрямую связана с шумом подземной сточной канавы, проложенной через воспоминания о мрачной тюрьме, где он провел столько времени. «Я раскаялся. Я…» Стоило ему чего-то пожелать, как в душе тут же оживало воспоминание о преступлении. Знала Юко о чувствах Кодзи или нет, но после того случая на пикнике она больше не позволяла ему себя целовать.
Кодзи почесал переносицу. Кожа неприятно зудела, как будто по носу ползала муха.
По выражению лица Юко было понятно, что после пикника в ней что-то изменилось. Жаркими вечерами она вдруг начинала тяжело дышать, приоткрыв рот, словно ей не хватало воздуха. Рассеянно смотрела в одну точку. Отпускала колкости в адрес Кодзи. При этом она, казалось, почти не замечала происходивших с ней перемен.
* * *– Кто-нибудь хочет мою укулеле? – вдруг спросила Кими, и ее высокий нетрезвый голос вывел Кодзи из задумчивости.
Сидевшие вокруг стола парни протянули к инструменту большие грубые руки. Кодзи послушно сделал то же самое. Укулеле в руках Кими блестела на красном свету и походила на застывший труп водоплавающей птицы, которую держат за шею. Кими провела по грифу большим пальцем, передвинула его ближе к колкам, и струны издали жесткий сухой звук.
– Нет! Ишь чего захотели! Эта вещь – моя плоть и кровь. Если я кому-то ее отдам, значит я отдам себя всю, целиком.
– То есть ты будешь с парнем, который получит твою укулеле? – недоуменно уточнил один из молодых людей.
– Ну, здесь я гарантий не даю.
– И все же, если мы увидим в деревне парня, разгуливающего с твоей гитарой, значит ты отдала ему все?
– Да! – решительно бросила Кими, поправляя упавшую на лоб прядь волос.
– Серьезно? Поклянешься? – впервые за вечер подал голос Мацукити.
Киёси молча грыз ногти, глаза его блестели.
Все были пьяны. Парни настаивали, чтобы Кими дала клятву, хозяин бара был готов стать свидетелем. Кто-то схватил кошку и поставил ее на залитый пивом стол. Линялая, покрытая клочковатой шерстью кошка изогнулась под рукой парня, словно туго сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться и вырваться на свободу.