Инженер Петра Великого 7 (СИ)

Суматоха на стенах достигла своего пика. Люди метались, затыкая уши, падали на колени, ослепленные неестественным светом. Офицеры что-то кричали, но в этом адском вое их голоса тонули без следа. Я видел, как один из янычарских ага, опытный, должно быть, вояка, пытался навести порядок. Он, преодолевая ужас, бил плашмя саблей своих солдат, пытаясь заставить их занять места у бойниц. Но его приказы тонули в вое, а его люди, ослепленные и оглушенные, его не видели и не слышали. Это был страх, коллапс системы управления. Их система восприятия была перегружена. Она получила такой объем противоречивой, шокирующей информации, что просто отказывалась ее обрабатывать.
  
Именно в этот момент я достал из-за пазухи небольшое устройство, похожее на пистолет. Нажав на спуск, я выстрелил в небо. Ни звука, лишь яркая, кроваво-красная звезда, которая горела ровно десять секунд — сигнал для Разина. Мой личный маркер в этом хаосе, видимый только тем, кто знает, куда смотреть.
— Пошла пехота, — с удовлетворением сказал Орлов.
Представление перешло ко второму акту. Со стороны центральных ворот донесся новый звук — дикий, яростный рев сотен глоток, прерываемый дробным, лихорадочным боем барабанов. Группа Разина начала свой спектакль. Я видел, как в призрачном свете моих «люстр» к стенам побежали тени с лестницами, как они начали суетливо рубить фашины. Это была грубая, топорная работа, но на фоне всеобщего хаоса она выглядела как начало настоящего, отчаянного штурма. Турецкие офицеры, обезумевшие от воя и света, увидев наконец знакомую, понятную угрозу, вцепились в нее как в спасительную соломинку. На участок Разина немедленно начали стягивать подкрепления. По стенам бегут отряды янычар, разворачиваются пушки.
Они попались. Они смотрели туда, куда я хотел, чтобы они смотрели. Тавтология — наше все. Симфония Хаоса работала безупречно.
  
Глава 4
 
Интерлюдия.
Март 1707 года, ставка Петра Великого.
Чавкающая под копытами тысяч лошадей, грязь, не имела ни конца ни края. По раскисшим полям пронизывающий мартовский ветер гнал косые заряды мокрого снега, лепившегося на сукно мундиров, на лица, на гривы измученных животных. Войска вязли. То и дело увязали по самые ступицы пушки, эти чугунные пожиратели пороха, и тогда солдаты, грязно ругаясь, всем миром налегали на колеса, выдирая их из жирной, податливой земли, а офицеры материли и их, и дорогу, и саму весну. В плотном воздухе смешались запахи прелой листвы и навоза. Обычная, тягучая, ненавистная государю весенняя распутица.
Петру же эта погода была нипочем. Сидя на своем могучем Лизетте, он чувствовал, как внутри горит жаркий огонь, который не могли затушить ни снег, ни ветер. Одного взгляда на его преображенцев, на угрюмые лица, хватало, чтобы в груди поднялась горячая волна гордости. Его армия. Его гвардия. Инструмент, выкованный им в огне Нарвы и отточенный до остроты, инструмент, которым он сейчас перекроит карту южных пределов своей, недавно рожденной, Империи.
Там, под стенами Азова, возится с осадой и фугасами его инженер, чудотворец Смирнов. С досадой покосившись на наспех брошенный через овраг и уже опасно накренившийся мост, Петр подумал: был бы здесь Смирнов, придумал бы что-то в два счета, без суеты. А так — дедовским способом, на авось. Да, дело инженера нужное, спору нет, однако его, императорское, — это размах, стратегия, стремительный удар, от которого содрогнутся и Стамбул, и Вена. Удар, который не подготовишь в чертежах.
Сама идея похода просилась из вороха донесений. Уставший от османского ига молдавский господарь Дмитрий Кантемир, слал письма, полные витиеватых намеков и прямых просьб о покровительстве единоверного православного монарха. Для Петра это был знак судьбы. Пробил час. Пора показать всему миру, что его Империя — не северный медведь в своей берлоге, а живая, растущая сила, способная показать кулак и на юге. Дерзкий план был прост: стремительным маршем войти в Молдавию, официально принять присягу Кантемира, поднять на борьбу с турками валахов, сербов — всех, в ком еще жива православная вера. Создать на южных границах буфер, мощный плацдарм. Главное — успеть до того, как дороги превратятся в непроходимое болото, успеть, пока турки не опомнились.
Его взгляд скользнул по обозу, отыскивая крытую повозку, окруженную особой охраной. Там ехала она, его Катенька, его походная императрица. Ее присутствие здесь — часть замысла. На чужую землю идут освободители, с верой и семьей. Образ православной государыни станет тем знаменем, под которое стекутся все сомневающиеся. Петр усмехнулся. Все и вся должны служить великому делу, даже любовь.
К нему подъехал фельдмаршал Шереметев, старик с усталыми, мудрыми глазами. В седле он держался тяжело: каждый толчок отзывался болью в его изъеденных подагрой суставах.
— Государь, — обратился он к Петру, — погода, право, немилостива. Лошади валятся. Люди ропщут. Может, дадим им передышку на денек? Встанем лагерем, обсушимся.
Петр резко повернул голову. Его темные, навыкате глаза впились в фельдмаршала остро, колюче.
— Передышку? — он почти выплюнул это слово. — Какая передышка? Время! Время сейчас наш главный супостат, а не погода. Каждый день промедления — лишняя сабля в руках у басурмана. Каждый час — верста грязи, которая встанет между нами и Днестром. Мы должны быть на том берегу прежде, чем река в полную силу пойдет. А люди… Люди мои все стерпят. Стойкие они, сможут.
Шереметев тяжело вздохнул, не решаясь спорить дальше.
— Донесения от Кантемира… Надежны ли, государь? Обещает он златые горы, и провиант, и фураж… Земля-то здесь, видишь сам, скудная.
— Надежны! — отрезал Петр. — Кантемир — муж ученый, он свой интерес понимает. Он ставит на победителя, а победитель здесь — я. Мы придем, и вся Молдавия поднимется. Ты вот о чем подумай, фельдмаршал: как мы будем принимать присягу его бояр. Пышно надобно, с музыкой, чтобы вся Европа слышала!
Пришпорив коня, он вырвался вперед, словно его несло навстречу славе. В воображении уже рисовалась картина: склоняются перед ним молдавские вельможи, трепещут турецкие паши, а новая южная граница ложится на карту Европы широким, уверенным мазком. Впереди, за пеленой снега и тумана, его ждал последний рубеж перед триумфом.
Перед ними был Днестр, живое, ворочающееся существо во всей своей дикой, необузданной мощи. Свинцовая вода несла громадные, серо-белые льдины, которые скрежетали, сталкивались, вздымались на дыбы и вновь тонули в пучине. Пробирающий до костей утробный рокот, стоящий над рекой, был страшнее вражеского барабана. О понтонах нечего было и думать — их разнесло бы в щепки за четверть часа.
— Государь, река гневается, — проговорил Шереметев, подъехав к Петру. Поежившись то ли от холода, то ли от дурного предчувствия, старик тяжело перекрестился, глядя на ледяной хаос. — Переждать надобно. Дня три, не боле. Поставим крепкий лагерь, иначе беды не миновать. Погубим людей и лошадей зазря.
Не отрывая взгляда от воды, Петр нервно теребил эфес палаша. Ждать. Опять ждать. Это слово отзывалось буквально физической болью. Ждать, пока весна окончательно вступит в свои права, дороги превратятся в болото, а весть об их походе долетит до турецких ушей. Нет. Не для того он гнал армию через всю распутицу, чтобы теперь сидеть на берегу. Его взгляд впился в изгиб реки, где течение, наткнувшись на отмель, нагромоздило гигантский затор. Целое поле из смерзшихся, спрессованных льдин, от берега до берега. Ненадежное, временное, однако все же — подобие моста.
  
— Инженеров сюда! — рявкнул он, поворачиваясь в седле так резко, что Лизетт под ним шарахнулся в сторону. — Живо! Тащить доски, лапник, все, что есть! Укрепить затор! Переправляемся немедля!
Шереметев открыл было рот для возражений, но, махнув рукой, отвернулся. Спорить с государем в этом его состоянии — все равно что пытаться остановить бурю голыми руками.