День, в который… (СИ)

Возможно, ему стоило бы удивиться неосторожности Воробья, вторую ночь подряд засыпавшего, можно сказать, в объятиях недавнего злейшего врага; вздумай он, командор, взять этого горе-капитана в заложники… Но зачем? Даже если бы ему удалось выпустить из трюма своих людей и с ними захватить корабль, на что было бы мало шансов, учитывая разницу в численности между ними и пиратской командой, — но даже если бы… Ведь «Жемчужина» действительно шла в Порт-Ройал, так зачем бы ему… Нет, на самом-то деле, основание для подобной попытки у командора было — служебный долг, обязывавший его бороться с пиратами и истреблять их, — но в свете последних событий… Командор был искренне уверен, что долг британского офицера никак не может требовать от него подлости.
…А Воробей себе дрых, изредка всхрапывая, и невинности его лица позавидовал бы ангел. И даже запах перегара командор почти перестал ощущать. Притерпелся… Волосы его были под головой командора, и на его лице, с этими косичками, побрякушками, — Норрингтон боялся шевельнуться; он дышал запахом этих волос, и заодно запахом этого одеяла, которое в делах любовных понимало, должно быть, побольше него, Джеймса Норрингтона, — если представить, чему оно тут, надо думать, бывало свидетелем… На груди командующего ямайской эскадрой, королевского офицера мертвым пьяным сном дрыхла развратная скотина, ничуть не озабоченная проблемами греховности и морали.
Он устыдился этой мысли раньше, чем успел ее додумать. «Джек…» Скосил глаза; неудобно подвернувшаяся кисть Воробьевой руки на подушке казалась совсем темной. Дотянувшись, командор очень осторожно переложил эту руку поудобнее, — и только тут осознал, что проделал это не дыша.
Словом, чувства командора, хоть он в них себе и не признавался, были самыми романтическими, — и, вместо того, чтобы задуматься о военном трибунале, что было бы, несомненно, гораздо уместнее, он думал о Джеке Воробье.
Ему впервые пришло в голову, что, в сущности, он ничего не знает об этом человеке. Ни фамилии, ни происхождения — каковое, впрочем, несложно представить… «Но лучше, ей-Богу, не надо…» Он не знал даже, сколько Воробью лет — на вид не дашь больше тридцати, максимум тридцати двух, но если десять лет назад он уже командовал кораблем?..
…Прервала эти размышления тень, метнувшаяся в лунных квадратах. Командор обернулся к окну, — а в окно, синеватый в лунном свете, глядел, скаля длинные клыки, сгнивший обезьяний череп — и белки поблескивали в провалах глазниц, и костяшки пальцев, торчащие из истлевших манжет, вцепились в оконную раму…
Последняя мысль — о том, что, в сущности, почему бы Воробью было не командовать кораблем в двадцать лет, бывало и не такое, Морган примерно в этом возрасте командовал эскадрой, — скользнула по инерции. Норрингтон не успел испугаться. Зато он успел вскочить, стряхнув с себя Воробья, — оказавшись в койке на коленях (одним коленом — на Воробье же; тот заворочался, сонно забормотал что-то), увидел внизу на полу недопитую бутылку рома, припасенную пиратом, надо думать, на утро, — схватив за горлышко, швырнул в чудовищную морду в окне.
— Э-э-э!.. — Воробей, видя бутылку в опасности, вскочил тоже (при этом выдернул из-под командора ногу, и тот едва не растянулся поперек койки), замахал руками. — Эй!
Обезьяний скелет с пронзительным верещанием шарахнулся в сторону, бутылка разлетелась, ударившись в оконную раму. Лицо пирата выразило всю гамму гнева и скорби человека, переживающего страшную потерю, — причем произошло невероятное: на несколько секунд Воробей онемел с открытым ртом и лишь молча тряс перед лицом растопыренными пятернями.
В следующую минуту на палубе завопили. Затопали бегущие ноги. Захлопали двери, что-то упало и покатилось; от топота сотрясался потолок, верещала проклятая зверюга, орали и бранились на разные голоса; зазвонил — затрезвонил — колокол на баке… Вскочивший командор рванулся было к двери — как был, в чем мать родила, о чем второпях вовсе позабыл, — как на грех, запутался ногой в веревках койки, рванулся, вырвался, — и, растянувшись на полу, открыл дверь лбом как раз в тот момент, когда в нее забарабанили снаружи.
 
Воцарилась гробовая тишина. Коридорчик был полон пиратами; Норрингтон приподнял голову — обнаружил перед носом босые темные ноги и белый кружевной подол; ошарашенно задрал голову — над ним стояла негритянка в ночной сорочке. Пышной дамской сорочке с рюшами, оборочками, шелковыми бантиками, прошивками и кружевами, и кружевной ночной чепец обрамлял круглое темное лицо с круглыми от изумления глазами. Так, вытаращив глаза, они и глядели друг на друга, — а сбоку, подняв фонарь, таращился Гиббс в ночном колпаке с кисточкой, свесившейся на нос, и оторопело глазели прочие пираты — опухшие со сна, кто в чем…
ТАКОГО никто еще не видывал. И, должно быть, даже не слыхивал. И все молчали.
Негритянка, гадливо приподняв подол, попятилась, с размаху наступив на ногу Гиббсу. Тот взвыл и выбранился; кисточка на колпаке вновь стукнула его по носу.
Больше всего командору хотелось притвориться мертвым. Но сзади послышались шаги, и он все же обернулся — и тут же проклял все на свете, что еще не успел.
Походка капитана Воробья производила впечатление и тогда, когда он бывал одет. Нагишом же… Элегантно болталось все то, к чему не стоило бы сейчас привлекать внимания.
— Ребя-ата, — приподняв брови, осведомился Воробей без тени смущения — с видом царственной особы, оторванной от самых что ни на есть государственных дел, — вам не спится?
В толпе пиратов громко поперхнулись.
— Э-э… сэр, — бедняге Гиббсу пришлось откашляться, — там обезьяна Барбоссы… Она… как это… скелет снова… Проклятие…
Воробей грустно обернулся к останкам бутылки, тяжело вздохнул.
— Всего одна паршивая мартышка… а как все испугались. — Отмахнулся, сморщил нос. — Завтра поймаем.
— Кэп, — перебила негритянка, обвиняюще показывая пальцем, — что это у вас за синяк?
— Где? — Воробей деловито оглядел синяк на ключице (относительно коего командор твердо помнил, что оставлен он кулаком, а не губами, но по виду было куда больше похоже на последнее), завертелся, оглядывая себя со всех сторон. Что такое стыд, он, по-видимому, не знал и даже не догадывался. А синяков, надо думать, было много, причем в самых неожиданных местах, и Воробей с глубокомысленным видом, кажется, честно старался понять, который имелся виду; отчаявшись, развел руками. — А… Это я споткнулся. — И с самым невинным лицом уточнил: — Об стол.
В толпе сдавленно хрюкнули. Негритянка фыркнула. Норрингтон беззвучно стукнулся лбом в пол, страстно мечтая провалиться сквозь землю. Но судьба-злодейка не оставляла его в покое.
— Джи-имми… — в голосе Воробья звучала забота, — там сквозняк, ты простудишься.
Притворившийся мертвым содрогнулся.
В толпе наконец загоготали. Пираты ржали, качаясь и всхлипывая; согнувшись, держались за животы.
— Может, он помер? — осведомилась негритянка, толкая командующего ямайской эскадрой босой ногой.
Норрингтон вскочил. Красный от стыда и ярости, с пылающими ушами, судорожно прикрываясь ладонями, командор на негнущихся ногах прошагал в каюту — со всей своей военной выправкой чеканя шаг и отчаянно стараясь сохранить достоинство…
Обессилевшие от хохота пираты припадали друг на друга, икая и утирая слезы. На шум сбегались новые — и, протолкавшись и увидав, сгибались в корчах.
Воробей, впрочем, остался невозмутим.
— Спокойной ночи, ребята, — заявил он, величественно прикрывая дверь.
  
V
 
К утру командор почти поверил, что принадлежит к редкой породе полных и неизлечимых идиотов.
…ТАКОГО позора он прежде не то что не переживал, а не мог и представить. Одна мысль о том, как будет хохотать вся Тортуга… черт с ней, с Тортугой, мысленно он молил Бога, чтобы пираты придержали языки хотя бы до Ямайки. Он не знал, как посмотрит в глаза своим людям.
Первое, что он сделал, когда захлопнулась дверь каюты — судорожно натянул штаны, хоть это и было уже совершенно бессмысленно. Мокрый от пота, под насмешливым взглядом развалившегося в кресле Воробья он, стоя у стола, жадно глотал воду из бурдюка, и в голове у него не было ни единой цензурной мысли.