Прорыв
-- Геуле надо поступить в аспирантуру, -- повторил Толя, дожевывая бутерброд с килькой.
-- Ты что, идиот? - вырвалось у Дова. -- Ее в Москве дворником не возьмут! -- Идиот, -- добродушно согласился Толя. -- И как идиот имею свой идиотский план.
Иосиф показал на потолок, и Толя плана своего излагать не стал. Куда-то исчез. Явился недели через три. Оказалось, он ездил в Читу, добрался на перекладных до лагеря, в котором сидела Геула. Выпили с начальником лагеря "столичной", добавили местным "Зверобоем". Пили ночь напролет. Затем начальник, обнимая друга Толю одной рукой, второй подписал справку на бланке учреждения No... о том, что "гражданка Геула Полякова три года проработала в системе МВД".
Ну и хохот стоял у Гуров в тот вечер, когда к ним вломился заросший, взмыленный Толя Якобсон со справкой в руке.
Но Геула, как и предполагали Гуры, заартачилась. Сказала, что по фальшивой справке жить не будет. Даже если бы в ней было написано, что она "три года трудилась по системе йогов". А не в тюремной системе... Пойду в бухгалтера, в уборщицы, буду мыть посуду...
Но ни в бухгалтера, ни в уборщицы Геулу не брали, как только узнавали, что у нее высшее образование: коль человек с дипломом университета готов мыть тарелки, дело ясное... "Москва -- не Америка! В СССР с дипломом тарелки не моют..."
В те же дни сватался к Геуле авиационный генерал, жизнерадостный великан с бычьей шеей, знавший ее еще девочкой-парашютисткой. -- Ничего не бойся, -- басил он. -- За моей спиной, как за каменной стеной.
Геула за стену не схоронилась, хотя и проплакала весь вечер. Генерал был добряком и -- верила -- любил ее: первый раз звал замуж, когда ходил в майорах, а она училась в школе.
Виктора Полякова, бывшего мужа, который явился с покаянием, она турнула так, что тот вылетел, забыв свою синюю пилотскую фуражку. Геула сжалилась, выкинула фуражку в окно, следом. В тот же день подала заявление в ЗАГС. Переписала все документы на свою девичью фамилию -- Левитан.
Дядя Исаак предлагал "качать права". Как это так -- работы не дают?! Пусть не в Москве, у черта на рогах, где дети годами сидят без учителей. Пусть проверяют: у них инспекторов, как собак нерезанных.
Иосиф вздохнул печально, вымолвил:-- "Качают права", как известно, там, где прав у человека нет никаких...
Пришел Сергуня, торжественный, в черном пиджаке; принес букет роз. Одну дал Гуле, остальные поставил на стол, в голубой вазе. Сказал, что сегодня он стал доцентом. А потому -- гуляем!.. -- Дов! -- окликнул он. -- Сходи за столичной! У меня как раз на два пол-литра. -- С восторгом, -- прогудел из своей кельи Дов, который обид не помнил, а выпить любил.
Когда разлили последнюю бутылку, закусив квашеной капустой, острой, с клюквой, по лииному рецепту, Сергуня покраснел густо и сказал, как в воду бросился -- Гуля, я не генерал, я пингвин. Выходи за пингвина, а? - Что-то очень жалкое было в этом его "а": видно, никакой надежды он не питал.
Геула вскочила, обняла его, поцеловала в растрепанные пьяные губы. -Ты с ума сошел! -- воскликнула она весело. -- Я тебя люблю без памяти, как могу подвергать такому риску!..
Тут уж все грохнули, стулья заскрипели. Сергей даже не улыбнулся. Встал, прошелся-покачался от одной стены к другой. Разнесло его в последнее время, потучнел, шея короткая, семенит ногами в лаковых полуботинках, ни дать ни взять - пингвин!.. Уж не Геула ли его так окрестила?
Дов поглядел на Сергея искоса и, добрая душа, кинулся на помощь: -Гуля, в королевских семьях на сторону не выходят. Женятся только среди своих. Я бы на твоем месте опингвинился...
Геула резко поднялась. Она не любила бесцеремонности Дова. Стала одеваться. Сергей подал ее старое-старое модное пальто в крупную клетку и пробормотал в отчаянии: -- Значит, не судьба... А если похудеть? Тотально...
-- Вот-вот, -- сказала Геула зло. Надоели ей эти разговоры. -- Станешь таким, - она поднесла к его носу свой худой, почти прозрачный палец, -поговорим...
После ухода Геулы Сергей сказал задумчиво-печально: -- Ей только в аспирантуру. Или в омут...
-- Ты о ком?
-- О Гуле, о ком же!.. Толя прав. Наметил штрек...
Дов даже не нашелся, что сказать, только руками развел.
-- Есть у меня еще одна идея, -- грустно произнес Сергей и замолчал, покосившись на потолок. И тут же ушел, застегиваясь уже в дверях.
Позже узнали, что он уехал в Томск, в университет, где кафедрой русской истории руководил его школьный товарищ. Сергей поведал школьному другу все, как есть. Привез из Томска официальное письмо гражданке Геуле Левитан. Гражданка Левитан приглашалась на экзамены. Экзамены Геула сдала и осталась в Томске. Фамилия у нее была своя, законная. Девичья. По "делу" девичья фамилия не проходила, а времена были хрущевские, облав не устраивали...
Мне нравились Гуры. Нет-нет, да и сворачивал к ним. Рисковые ребята. Тертые. Особенно Дов, который редко бывал дома...
Почему-то никто не удивился, когда за ним пришли. Только Лия всплакнула. Суд был закрытый. Пустили только Иосифа и Лию. Прокурор требовал расстрела: "Измена Родине. Шпионаж..." Все, как у Гули, только "по новой"... Затем, видно, и его поправили, сказал в заключительной речи:
-- Никакой пощады антисоветчикам. 15 лет строгого режима... Суд дал 12...
Я тут же написал письмо протеста, отнес его к Константину Паустовскому, Юрию Домбровскому, - набралось подписей двадцать.
Геула приехала из Томска, позвонила мне из автомата. Мы встретились у метро "Щелковская", куда подходят дальние автобусы и народу невпроворот. Я дал ей копию письма, -- на другой день оно зазвучало по всем радиостанциям: "Голос Америки" дал выдержки, "Свобода" -- полностью. Отрывки из судебного протокола напечатала "Нью-Йорк Тайме".
Месяца через три мне позвонил Иосиф, сказал, что Верховный суд СССР оставил приговор в силе. Только (это было, пожалуй, впервые в судебной практике) зачел восемь лет, которые Дов отмучился в Воркуте и Караганде. Невинно. И был реабилитирован. -- Значит, ему досиживать еще четыре. Еще не вечер, Гриша! ..
.Вернулся Дов к пятидесятилетию советской власти. Открыл дверь и сказал: -- Праздник без меня -- не праздник!.. -- Он поздравил всех с победой израильской армии в Синае и, выпив из горла бутылку водки, пошел вприсядку вокруг стола, бася восторженно: -- Зять на теще капусту возил, Молодую в пристяжках водил..
.Сильно изменился Дов. Землисто-коричневое лицо стало еще грубее, оплыло. Под глазами темные мешки. Танцует, а лицо неподвижное, каменное. Встретится такое лицо в темном переулке -- бросишься бежать куда глаза глядят. Мать сразу увидела: плохо видит, щурится.
-- Держали в одиночках долго. Без света, -- просипел Дов. -- Ничего, мать! -- Снимай рубаху! -- сказала Лия. Осмотрела сына, ощупала задрожавшими пальцами. Рубец на плече. Шрам вдоль всей руки, до запястья, затянутого, как у штангистов, кожаным напульсником. -- Драться приходилось?..
Усмехнулся краем проколотых, едва заживших губ. -- Пытались освежевать... Всерьез? Раза три.
Да, похоже, времена снова изменились. Геулу шесть лет назад отделили от блатных. Дова не только не отделили. Запихнули к блатным -- специальным решением суда. Да не к обычным ворам, а к рецедивистам - "полосатикам". У кого восемь судимостей, у кого шестнадцать...
"Закон не нарушен, -- ответили из прокуратуры СССР. - Судья может учесть личность подсудимого..." Словом, затолкнули к бандитам -- на растерзание. По закону. Лия гладила его шрамы и беззвучно плакала.
Как только стемнело, Дов исчез: в Москву ему, "рецидивисту", дорога была заказана. За неделю к Гурам милиция вламывалась трижды: проверяла паспорта гостей, обшаривала углы... Дов жил за "сто первым"... В городе Александрове ишачил каменщиком, по его выражению. Он был единственным каменщиком в очках. Потому каменщики его сторонились: интеллигент! Через полгода стал прорабом. Назначили его, правда, без приказа: повышать Дова было запрещено. /P