Прорыв
Он быстро устал, и гитару попросил Наум. Наум играл лучше, почти профессионально. Не случайно его незатейливая песенка о любви к тель-авивской тете стала почти знаменитой. Он помотал длинной шеей и, взяв аккорд, затянул своим высоким, "бабьим" голосом: -- Хава, Нагила хава!..
В стенку постучали кулаком. Сильно. Требовательно. Наум растерянно огляделся.
-- Не расстравляй душу, -- сказала Геула, накрывавшая на стол. -Вокруг люди.
-- Кто они? -- почему-то шепотом спросил Наум. -- Вроде вас?
-- Нет, в основном рабочие. Маляры, токари... Здесь восемнадцать семей, всего-навсего. Главное гетто -- в Остии, мы тоже, наверное, туда двинемся. До кучи. Как живут? Спроси. Только не нарвись! Тут есть ребята -- на грани сумасшествия. Полтора года тут. Спят в брошенных машинах. Хотели уехать -не пускают. Пытались жениться -- не женят. Права на работу нет. Израильский паспорт, как бубновый туз на спине... Понять не могут, что стряслось. А ты можешь? Даже при том, что ты про гуманизм бен гурионов наслышан хорошо... Вернешься, спроси Могилу, почему он доводит людей до сумасшествия?.. Что?.. Тут свой быт, свои страхи, даже свой собственный самиздат. Написал кто-то до нас, и вот пошло, переписывают в тетрадки. Сергуня, покажи Науму. Он давно не читал самиздата...
Наум принялся читать поэму о государстве, построенном энтузиастами-разномыслами, в полном согласии.
"...Но кто уж очень возражал,
Всегда, бывало, уезжал...
А с прочими договорились
На почве займов из казны,
И вот такие получились
Тут пифагоровы штаны
Налево -- коалиция,
Направо -- оппозиция.
А сверху сыплет дядя Сэм,
Чтобы хватило тем и сем...
...И поднялся из топи блат
Бюрократический клоповник,
Где не поймешь, кто уголовник,
А кто идейный партократ...
Поэма была "неровной", длинной и, пожалуй, даже не гневной, а, скорее, иронично-элегической. Автор, по всему видно, хорошо помнил, откуда прилетел в Израиль и, посмеявшись над "бюрократическим клоповником", для которого "закон, порядок, гласность, право -- лишь буржуазная забава", автор вздыхает об оставленном Израиле:
" ...Тебе я все-таки не враг:
Ты не построил Негевлаг...
...Мне тишина твоих помоек
Дороже грандиозных строек,
Где кровь скрепляет мерзлый грунт..."
Но колебаний "уезжать -- не уезжать с исторической" у автора не возникает.
" ...Увидев, как оно на деле,
Мы ни о чем не пожалели,
Не зря меняли параллели
Пора менять меридиан.
" Кадима"( Вперед!) -- позади Москва.
Прощай, отчизна номер два..".
Наум положил на стол поэму под названием "Письмо в Россию". Подумал тоскливо, сколько подобных писем ушло туда?! Снял роговые очки, долго протирал их. Вышибают ученых, инженеров... понятно! Но рабочие-то Израилю нужны позарез! Почему уезжают рабочие? Вляпались в гетто, есть нечего, дети не учатся. И никто не просится назад, в Израиль, где их ждет и работа по специальности, и дом. Почему-у?
Он попросил Геулу познакомить его с соседями по "коммуналке". Геула посмотрела на часы, сказала, что идти никуда не надо. Сейчас приедут, кто откуда. Сами заглянут, на огонек.
Наум сидел, уставясь на свои пыльные ботинки. Он представить не мог, что Гули не будет рядом, -- затоскуешь, прыг в автобус и к Гуле. ...Впервые признался самому себе, -- любит Гулю, всю жизнь любит. Как Нонку. Может, больше, чем Нонку... Ч-черт, оказывается, можно любить платонически! А как иначе, если тебе дают от ворот поворот.
Наум заставил себя поднять глаза. Спала с лица, белянка!.. Щеки уже не налитое яблочко. Желтеют, шафранятся. Только распущенная коса по-прежнему бела. Лен ты, мой ле-он. На лбу складка. Не было ее. Губы, вот, прежние. Широкие, полуоткрытые, как у ребенка, восклицающего: "Как вам нестыдно?" Гуля-Гуленок, коломенская верста. Несгибаемая Жанна д'Арк... Кто не гнется -- ломается. Нельзя тебе без нас, Гуленок! Наум почувствовал, разревется сейчас. Схватил гитару, повел, изогнувшись над грифом, что на ум пришло:
"От любови твоей вовсе не излечишься,
Сорок тысяч других мостовых любя.. -- . Дверь приоткрылась, заглянула голова в колпаке из газеты.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое отечество,
Никогда до конца не пройти тебя. "
Дверь распахнули пошире. Тогда лишь постучали. Вкатилось, подталкивая друг друга, целое семейство: тощая, только нос торчит, мать, трое девочек в российских чулках в резинку.
-- Заходите! Прошу! -- Геула выглянула в коридор, где толпились соседи, прослышавшие про гостя. Вплыли две дородных молодки, держа над головой по стулу. Уселись под гитарный перезвон, разглядывая Наума.
Вскоре дверь уже вовсе не закрывалась. Входили, тщательно вытирая ноги о порожек, мужчины с темными неотмываемыми руками металлистов. Небритый могучего сложения сапожник со своей низенькой, обтянутой кожей, скамекой. Дожевывая что-то, влетели, как к себе, двое парней. Взглянули на Наума холодно, недоверчиво. Извинились, что сапоги у них в известке. Оказывается, они "серп и молот" затирали. На Колизее и на всех других памятниках Рима появились вдруг "серп и молот" и пятиконечная звезда. Где мелом, где углем похабили. Наняли их очищать музейные руины. -- Коммунисты работку подбрасывают, -- сказал один из парней, убирая ноги в грязных сапогах под стул.
Затих последний аккорд, и Наум оглядел лица. Как же они отличались от "прямиков"! От тех, кто прибыл из Вены!.. Те -- нервно возбуждены, шумны. В глазах надежда, радость на грани истерики. Плач по оставшимся за чертой... Здесь глаза -- сухи. Губы -- неулыбчивы. Лица без эмоций. Другой мир.
-- Новенький, что ли? -- спросил один из парней сочувственно.
Наум понял, расспрашивать жестоко, да и бессмысленно. Захотят -заговорят. Он прошелся по грифу гитары, как бы сказав этим, что он вовсе не звал их толковать-перетолковывать, толочь воду в ступе. А так -- попеть-попить.
Геула разлила по стаканам "кьянти", нарезала сыру. Одна из молодок поднялась со стула, сказала, что у нее есть "крылья советов", вернулась с чугунной сковородкой, полной жареных крыльев индейки.
"Крылья советов" да свиная печенка -- эмигрантская еда. Навалились дружно.
-- Позовем Гниду? -- спросил мужчина в бумажном колпаке. -- Че он там один сидит -- воет.
"Гнида" оказался плотным, с обвислым животиком, обтерханным мужчиной, которого Наум где-то встречал. В углах губ пена, -- точно встречал. Наум спросил Гулю взглядом, кто это? Гуля взглянула на обтерханного с брезгливой жалостью, шепнула, наклонясь к Науму: -- Ординарное рыло, помчавшееся на Запад стать миллионщиком. Рыдает, зачем уехал из Союза, -- жил там, как при коммунизме: "было все и девочки"... Так лопухнуться! Завел щель-кафе в Тель-Авиве...
Не любили "Гниду", похоже, все, хоть он и разорился. Однако потеснились. Гнида за копейку удавится, а все же человек...
Костями индейки хрустели яро, каждый хрящик обсасывали. У Наума еда не шла в горло.
Унесли пустую сковородку, налили еще по стакану "кьянти"; мужчина в бумажном колпаке выпил стакан вина, как воду, произнес, вытирая губы тыльной стороной ладони: -- Значит, вы брата навестить и обратно?.. Не можете объяснить, че они с нами делают?.. Вот я маляр. Я и тут нарасхват, поскольку в жизни все требуется выкрасить, да выбросить. Сын мой остался в Израиле, надел зеленую беретку. А я там не могу. Видеть их не могу! Руки трястись начали.
-- Как же мы без вас? -- сказал Наум погасшим голосом. -- Без вас нам худо.
-- Я вам, может, и нужный, -- степенно сказал маляр, -- да вы мне и на дух не нужны. ...То есть, извините, не вы лично. Но поскольку вы говорите за Израиль! -- Он по-хозяйски разлил "кьянти", кому стакан, кому стопочку. Рассказал, все более раздражаясь, что в Израиле работал у частника. Дорога неудобная, шесть километров пешком, да все по песку. Раз вернулся измученный, хозяин спрашивает: "Ты свет выключил?.. Нет?.." И погнал назад, в ночь. Гасить лампочку в сорок свечей.