Пеликан. Месть замка Ратлин

– Прошу, капитан, не поступайте так с нами, – просил Джонни.
– Я поступаю милосердно, – холодно отрезал Френсис.
– Я не продам наш с Рейчел шанс на достойную жизнь за очередную подачку, – упрямо процедил близнец.
– Что за достойная жизнь? Думаешь, Норрейс сдержит свое слово? – риторически вопрошал Дрейк. – И не возьмет его обратно? Джонни, это разбивает сердце, и я знаю, как ты сам хочешь, чтобы это все было правдой, но Норрейс, жирная морда, просто использует тебя. И поверь, если ты захочешь припомнить ему договоренности, а тебе же хватит дурости на это, он в лучшем случае вышвырнет тебя.
– Нам протянут шанс, и я уцеплюсь, – сказал Джонни.
Рука капитана с грохотом обрушилась на крышку сундука, заставив юношу вздрогнуть.
– Вот самый лучший шанс! – провозгласил Френсис, не убирая руки с сундука. – Возьми это серебро, езжайте, куда хотите. Деньги не обманут в отличие от людей.
– Кровь есть кровь, мы с Рейчел – дети Норрейса, и пусть весь этот чертов мир будет против! От этого не откупиться серебром, не скрыть, не замести! Вы не спрячете это в куче мусора, как прятали нас всю жизнь! Мы вышли на свет, и солнце ласково поцеловало нас, и мы не вернемся в тень и бегство. Мы вышли на свет и больше не будем скрываться. Признание отца мне дороже любых денег, – Норрейс оставался непреклонным.
– А ты хоть знаешь цену этого признания? – спросил Дрейк, угрюмо глядя исподлобья.
– Мне плевать, я готов ее заплатить! – воскликнул бастард, ударив себя в грудь.
– Твоя жизнь, – жестоко бросил капитан.
Страшный приговор накрыл кабинет мертвой тишиной. Джонни слышал, как билось его сердце, с каждым ударом как будто бы пытаясь куда-то зарыться, спрятаться. Леденящий ужас окатил бастарда с ног до головы, и не столько от того, что гром раздался внезапно и застал врасплох. Скорее как раз напротив. Еще с той ночлежки он ощущал незримую привязь, на которой его вели, как скотину, и неповиновение в любой момент могло удавкой затянуться на шее, сильно заждавшись и соскучившись. Если не говорить о своих кошмарах, они забудутся, растают, как тают звезды при первом утреннем свете. Близнецы не говорили о своих общих кошмарах, который, в сущности, был одним и тем же.
– Что вы имеете ввиду? – сглотнув, спросил Джонни.
Отчаянное облегчение скользнуло на плечи, и тело наполнилось покоем, какой настигает после разрешения мучительного ожидания. Даже скверный исход все равно является каким-никаким, а разрешением, и сулит если не отдых, то передышку. И сейчас Джонни воспользовался ей, чтобы вынырнуть и вдохнуть так много воздуха, сколько вмещает его молодая грудь.
– Ты сам говоришь – кровь есть кровь, и признание дорогого стоит. В этот раз расклад не в твою пользу, а игра идет на жизнь, – Дрейк заглядывал в глаза бастарда, ища и находя тот холод, который сковывал юношу, тот холод остывшей некогда пылкой надежды. – Оно того не стоит, дружок.
– Скажите уже прямо, капитан, – попросил Джонни. – Довольно загадок. Куда мы едем? Что это за «дело»? При разговоре о нем вы поднимаете голос и зорко озираетесь.
Дрейк упер локти о стол, сложил пальцы замком и уткнулся в них лбом, пряча все терзания от глаз бастарда. Норрейсу ничего не оставалось, кроме ожидания. Френсис медленно поднял голову. Как-то Джонни за спиной капитана шепотом перешучивался с сестрой, что капитан похож на горгулью, усеянную глубокими морщинами-рубцами. Угрюмый взгляд всегда был предшественником брани и уничижения, как молнии предшествуют раскатам грома. И сейчас Джонни оставался один на один перед этим изваянием, угрюмым и едва ли не скорбным. Тени, давно залегшие синяками во внутренние уголки глаз, росли день ото дня. В этот миг впервые Джонни смог разгадать в глубоких глазах капитана не только и не столько злобу, но и страх. Хмурые тучи все же начали расходиться. Это открытие доброй ласточкой порхнуло в сердце бастарда, и вся его пылкость и запал, вся желчь, припасенная за долгие месяцы для перепалки с капитаном, вдруг обратились чистой и студеной родниковой водой.
 
– Я бы сказал больше, не будь это изменой короне, – сказал Дрейк, опуская руку на кожаную тетрадь с тиснеными узорами на корешках. – Я и так выдал тебе слишком много.
– И больше выдать не намерены? – спросил Джонни, приподнимая бровь.
– Попросту не вправе, – ответил капитан.
Норрейс поджал губы и поднялся с места.
– Значит, я могу идти, капитан? – спросил Джонни.
– Постой-ка, – подманил жестом Френсис.
Бастард приблизился к столу. Дрейк до последнего момента колебался. Рука то опускалась на кирпично-коричневую обложку раздутой и перетянутой ремешками тетради, то одергивалась, точно от огня. Наконец Френсис умертвил сомнение.
– Почитаешь на досуге, дружок, – молвил он, протягивая тетрадь. – Все, иди.
Джонни принял объемистый труд и в нетерпении расстегнул ремни, пропуская мимо ушей приказ капитана покинуть комнату. Самого Дрейка такое непослушание вовсе не привело даже в легкое негодование. Молчаливо и пристально темные глаза наблюдали за тем, как из тугих оков высвобождается сбитая стопка листов. Едва глаза лишь мельком прочитали название, то тут же поднялись на капитана. Френсис как будто только того и ждал, застыв неподвижно.
– Дневник Антонио Пигафетта? – переспросил Джонни.
– Да, там так и написано, – кивнул Френсис. – Полезное чтиво, особенно для салаги вроде тебя. Лишним не будет, если не хочешь стоять на шкентеле. Ступай.
Джонни не мог сойти с места.
– Тот самый, что обогнул с Магелланом земной шар? – с ужасом и дрожью в голосе вопрошал юный бастард.
– Я буду не прочь с тобой это все обсудить, но уже завтра, – Дрейк поднялся с места и направился к окну, заложив руки за спину.
Мутный свет нехотя пробирался в комнату.
– Ты не похож на Норрейса, – вполголоса проговорил Френсис, разглядывая там, внизу, течение людской толпы.
Бастард, вновь пристыженный своим происхождением, стиснул зубы и сильнее сжал вверенный дневник.
– Капитан, – не поклонился, но резко кивнул Джонни, прежде чем покинуть кабинет.
Несмотря на оскорбительные слова, брошенные капитаном напоследок, дневник оказался все равно приятным и полезным подарком. Джонни, сглотнув обиду и приструнив закипающий гнев, направился в их с Рейчел покои. Он застал сестрицу за уроками испанского с черноглазым Диего. Никак не мешая занятию, юноша взял бархатную, расшитую звездами подушку с золотыми кисточками и кинул на каменный подоконник. Стараясь не упускать ни капли солнечного света, Джонни поспешил приступить к чтению.
Следующие три часа обратились тремя годами, полными голода, болезни и смертей. Голос Антонио сперва звучал звонко и певуче, и голос этот, счастливый и мечтательный, солнечно улыбался и подставлял лицо навстречу брызгам обманчиво-лукавого моря. Как только Тихий океан вероломно украл это ласковое прозвище у капитана, так сразу бездна черных гиблых вод обнажила клыки. Чудовищные волны гнули спины и обрушивались высокими хребтами на корабли, глодая древесную плоть, прорывая паруса и перекусывая перетянутые тросы. И если от шторма дух вот-вот был готов вырваться из сердца, то штиль, жестокий и равнодушный, грозил унынием. Еда и вода еще не кончились – хотя до этого оставалось не так уж и много страниц, но на все суда взобрался новый пассажир. Безобразный пузач с распухшими деснами и кровоточащими промежутками меж редких шатающихся зубов. Этот пассажир не считался ни с чинами, ни с угрозами, он мог с одинаковой извечно безобразной улыбкой толкнуть салагу и капитана. Имя пассажира было – цинга. Корабль один за другим обращался в ладьи Харона, нагруженные трупами. И если бы только море, голод, болезни и недруги на воде забирали жизни у членов экипажа.
После того как Пигафетта провел Джонни до самой бухты Сан Хулиан, что-то внутри забилось от необратимого ощущения конца. Антонио клал руку на плечо Джонни, чтобы как-то смягчить те расправы, которые вершил капитан Фернан Магеллан. И хоть Антонио убеждал, вероятно, самого себя прежде всего, что те меры, что предпринял капитан, были необходимы во имя спасения всей команды, во имя будущего экспедиции, но почему же голос его уже дрожал? Почему строчки уже не округло вились игривой лозой молодого кудрявого винограда, а костенели, иссыхали, обращались колючими зарубками? От этих слов исходил ужас, обдающий лютым холодом, ужас человека, который навеки перешел на шепот после того, как заглянул в глаза смерти. В том, что смерть, мучительная и голодная, с безумной лихорадкой, в том, что эта бесславная смерть следовала за Антонио по пятам, не было ни сомнения.