Роман Суржиков. Сборник (СИ)

— Вот и славно, — сказал лейтенант и пошел на посадку.
Встретила меня лично Юлия Ивановна — директор термосной фабрики, пышная энергичная женщина лет сорока трех. Обеими руками схватила мою ладонь и потащила меня в недра сухогруза, на ходу сыпля скороговоркой:
— Миленький мой, вы же понимаете! Мы же как на иголках сидим, реактор же, там радиация, а если бахнет, ведь это же будет катастрофа! Витюша, ведь слава богу, что утром, а если бы ночью, а если бы ты спал и вызова не услышал? Это страх какой-то. И всего только на двадцать процентов, а он уже…
Слушать ее было приятно. Голос грудной, воркующий, а смысла в словах ни капли — все равно, что популярная музыка по радио.
Мы пробежали между корпусов и через шлюз влетели во чрево «Берестова». Термосная фабрика — крупное предприятие. Изначально занимала только внутренности транспортника, затем приросли четыре бетонных цеха, сооруженные впритирку к грузовым отсекам сухогруза. Питается все это от злополучного корабельного реактора.
В принципе, порыв у любезной Юлии Ивановны был благой, ведь в нашем городе не хватает практически всего, а особенно — термосов. Они нужны всегда и всем, и при этом редко живут дольше месяца. От горячих жидкостей внутренняя колба рано или поздно остывает до абсолютного нуля и крошится, от холодных — раскаляется и плавится. А хранить напитки, между тем, можно только в термосе, ведь вода холодней тридцати градусов — уже тепловой яд. Так что желание выпустить продукции побольше всесторонне позитивно и социально приемлемо… но не оправдывает издевательств над ни в чем не повинным реактором!
Когда мы оказались в машинном зале, я взглянул лишь на один показатель: температура коры — 290 градусов Цельсия. Разумеется, выше кипения воды. Но ниже кипения свинца, и это радует!
На такой случай я велел всегда держать наготове сто килограмм свинцового лома. По моей команде рабочие ссыпали его в резервуар, немного разогрели инфракрасными лампами, затем промыли под напором холодной водой. Разность температур быстро сделала дело — свинец отнял тепло у воды и расплавился. Разогрели до 400 градусов и влили в систему охлаждения. Сперва насосы не справлялись, но я добавил мощности, закачал немного раскаленного машинного масла для давления — и дело пошло. Кора начала остывать.
Юлия Ивановна с облегчением вздохнула и в очередной раз принялась благодарить. А я в очередной раз попытался пояснить ей, почему нельзя разгонять реактор больше, чем позволено мною. На корабле стоит обычный термоядерный силовой агрегат на основе водородного синтеза. Внутри тороидальной камеры — плазма с температурой в 9 миллионов Цельсия. Но сверхнапряженное поле отжимает ее от стенок, и корпус камеры со сверхпроводящими контурами (так называемая кора) греется только за счет индуктивных токов. Я ставлю мощность, при которой температура коры — 90 градусов. Тогда ее еще можно охлаждать кипящей водой. Но стоит разогреть корпус до ста Цельсия, как охлаждение станет неэффективным, и кора начнет накаляться дальше. Когда она превысит сотню, стоградусный кипяток в системе охлаждения будет отдавать реактору свое тепло и еще ускорит нагрев. Это и произошло сегодня. Если бы я не приказал слить воду из охлаждения, вполне возможно, фабрика уже взлетела бы на воздух.
При этих словах Юлия Ивановна воскликнула:
— Милый Витя, как мне вас и благодарить!
Она умильно перескакивала то на «ты», то на «вы». Отчего-то мне вспомнилась фраза лейтенанта о грудастой блондинке, и пока она мне вспоминалась, я пристально глядел на директрису. Она глядела на меня и вдруг залилась румянцем. Я предпочел ретироваться из машинного зала.
Уезжать было еще рано — следовало дождаться, пока температура станет ниже сотни, и заменить свинец водой. Я пошел бродить по сухогрузу. Прошелся вдоль стоящих сейчас конвейеров, поглазел на устрашающую гору готовых термосов, похожих на снаряды, забрел в корабельную рубку управления. То есть, в бывшую рубку. Сейчас здесь бухгалтерия фабрики.
 
В который раз я удивился тому, что ничего не чувствую, находясь в рубке мертвого судна. Казалось бы, я, бывший звездолетчик, должен ощущать здесь ностальгию, тоску, грусть — хоть что-то. Но мне было безразлично. Может быть, попривык на «Забаве». Может, много времени прошло, и я смирился со всем — с мертвыми кораблями, барьером, серым небом, адской жарой, термосами… А может, мне просто все равно.
Я покинул рубку и подался в столовую перекусить. Людей было мало. Распределительную карточку у меня не спросили — просто насыпали всего, чего захотел. Приятно. Уселся за крайним столом, у иллюминатора, принялся есть, ни о чем не думая. На человека, который подсел ко мне, я даже не сразу поднял глаза. Но когда поднял, вздрогнул. Отложил вилку и отодвинул тарелку, не сводя больше взгляда с соседа.
В прошлый раз я видел его лицо на экране антиметеоритной пушки АМИ-2. Скуластая рожа с безвольным подбородком.
— Чего хочешь? — Спросил я. — Ты же обещал больше не лезть.
— Я не хочу лезть к тебе, Одинцов. Я не хочу делать тебе… неприятности. Давай договоримся.
— О чем?
— Нам нужна девчонка. Отдай поздорову.
Почему-то этого я и ждал. И почему-то готового ответа у меня так и не было, кроме ослиного «не отдам».
— Не отдам.
— Подумай хорошо, Одинцов. Ты подумай, подумай.
Он отвернулся, словно давая время на размышления. Мой взгляд упирался в его щетинистую щеку. Мучительно хотелось пошутить — тогда я бы немного поверил в собственную крутизну, а он стал бы этаким тупым опереточным злодеем, по крайней мере, в моих глазах. Но шутка так и не родилась, я буркнул:
— Подумал уже.
Он придвинул лицо к моему и выговорил, обнажая желтые зубы:
— Я знаю, девчонка вам много чего успела наплести. А я могу тебе порассказать про нее. Она убийца и дрянь, ты знал это? На ней труп висит. Хочешь за нее вступиться? Подумай, Одинцов.
Я кашлянул.
— Говорю, подумал уже.
— И как?
— И нет! — Рявкнул шепотом. — Вали отсюда, а по дороге сам подумай. Вчера я тебя простил, помнишь? Так вот подумай, прощу ли во второй раз.
— Как хочешь. Ты решил.
Он встал и ушел. Глядя ему вслед, я понял, чем меня встревожил вчера этот человек. Не плазмометом и не «мстителем» — нет. Дело в том, что он меня боялся. Боялся, что я выстрелю. Значит, верил, что я способен его убить. Значит, в его мире люди способны убивать друг друга.
* * *
Тревога поселилась во мне и росла, и разливалась по телу, будто чернило, подмешанное в кровь. Я с трудом дождался момента, когда кора реактора остыла, спешно заменил жидкость, автоматически раздал рекомендации, проверил, чтобы жидкий свинец надежно сохранили на всякий случай, и, наконец, отправился домой. Понятно, уже не на аэре, а одной из фабричных пармашин. Два часа в кабине я провел словно на углях. Предательская фантазия не уставала рисовать картины возможных неприятностей. Если бы мог, уже давно позвонил бы Лере и Нику, но вот уж девять лет как мобильники стали бесполезным хламом.
Наконец, площадь Галактики, «Забава».
Лера была дома. Она здорова и жизнерадостна, и за день ничего не случилось, и ужин уже готов, и Галс сучит огрызком хвоста. Все спокойно, к яхте днем никто и не приближался, Ника, правда, еще нет — должен быть чуть позже.
И чего волновался, спрашивается? Тоже мне, герой-звездолетчик!.. Я принял душ и выпил лимонада, отчитал себя за пустые страхи. В конце концов, что эти бандиты могли сделать нашей «Забаве»?.. Ведь не картонный домик — космическая броня с субатомарным уплотнением (класс 6), выдерживает температуру поверхности Солнца!..
И вдруг раздался звонок. Я глянул в камеру, и сердце упало. У трапа стояла Никова пожарная бригада полным составом. Кроме Ника.
В шлюз вошел один бригадир Степаныч и сказал глухо:
— Виктор Андреевич, вот какое дело…
Отчего-то сразу мне стало ясно, какое у него дело. Так кристально ясно, что в груди мороз. Лед, иглы.